Преподобный Александр Исповедник

ПРЕПОДОБНЫЙ АЛЕКСАНДР ИСПОВЕДНИК

ИГУМЕН САНАКСАРСКИЙ

ЖИТИЕ

Составитель игумен Венедикт (Кулешов)

 

Всяк убо иже исповесть Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим, Иже на небесех (Мф. 10, 32).

Эти слова Господа нашего Иисуса Христа наполняют непоколебимым смыслом жизнь нашу. Сколь ни велики соблазны мiра сего, сколь ни могуществен натиск окружающего зла и неправды и сколько бы ни восставали против нас погибельные страсти, непреложную надежду спасения имеет христианин, сохранивший верность своему Спасителю. И паки глаголет Господь: Буди верен даже до смерти (Апок. 2, 10), – и обещает венец вечной жизни каждому, кто восприимет это драгоценное обетование.

Святая Православная Церковь засвидетельствовала в России на исходе второго тысячелетия эту верность Господу Иисусу Христу совокупным земным житием тысяч и тысяч своих чад. Ныне они предстоят Престолу Божию в Небесном Царствии вечного блаженства, а повествования об их земной жизни назидают и укрепляют нас. Един от многих – преподобный Александр: игумен Санаксарской обители, затем архимандрит Седмиезерной пустыни, что близ града Казани, претерпевший от злых человек изгнание, заточение и лишения за исповедание Христа и закончивший жизненный путь в подвиге старчества, в глубине России, в глухом вятском селе; от юных лет не преставая возносил он Богу горячие молитвы – сердцем сокрушенным и смиренным (Пс. 50, 19), болезнующим о мiре.

Архимандрит Александр (в мiру имя его было Георгий) родился 4 апреля 1882 года в селе Невежкине Чембарского уезда Пензенской губернии[1]в семье крестьянина Андрея Михайловича Уродова и жены его Агафии Алексеевны, в девичестве Лёвочкиной[2]. В этот день Святая Церковь празднует память жившего в IX веке преподобного Георгия – безмолвника, в стране Лаконийстей, на горе Малеа именуемой, постившагося. В честь сего подвижника и был назван новорождённый.

Село Невежкино – и в наши дни немалое, – в те стародавние времена было огромным: более тысячи крестьянских дворов насчитывало оно, протяжённостью же своею от края и до края – даже и в настоящий день на семь с лишним вёрст раскинулось. Сия раздольная, богатая увлажнёнными чернозёмами низина окружена крутыми холмами, поросшими поверху лиственным и хвойным лесом; просторные склоны причудливо взрезаны оврагами, и кругом по селу множество родников, не иссякнувших и поныне. Речка Лещёво – не без оснований же так когда-то названная, – пересекает село, впадая в другую реку – Ворону, тихо текущую окраиной.

Здесь, в Невежкине, должно быть, издавна упругие дули ветры, потому что нынешние старожилы вспоминают, что стояли вкруг села по холмам ветряные мельницы и было их – до шести.

В селе было две церкви: Вознесенская, с приделами Святителя Николая чудотворца и Святых мучеников и безсребреников Космы и Дамиана[3], и вторая – в честь Пророка Божия Илии[4]. Для этих церквей невежкинские мастера лили здесь же в селе, на склоне холма, колокола; местное предание сохранило для нас эту подробность. 5 апреля в Ильинской церкви был крещён новорождённый первенец Андрея и Агафии Уродовых, и дано ему было имя Георгий. Таинство совершил священник Николай Невзоров, а восприемниками были крестьянин Андрей Алексеевич Лёвочкин и девица Матрона Михайловна Уродова.

В Невежкине Уродовых было немало, и селились они в той стороне, которая называлась Репьёвкой. Так повелось ещё от прадеда Леонтия Михайловича. Репьёвка начиналась улицею от Ильинской церкви и тянулась низиной в дальний меж холмами лог. Здесь рубили избы выраставшие и обзаводившиеся семьями сыновья Леонтия Михайловича, потом внуки... В год рождения Георгия таких родственных по мужской линии дворов было, пожалуй, более десяти. «Уродовы? Да они все в Репьёвке жили», – ещё и теперь вспоминают невежкинские старухи.

Две было церкви – два было и кладбища. На одном из них, относившемся к Ильинскому приходу, доныне почитается местными жителями могилка блаженного Ванечки – Ивана Афанасьевича Уродова, про которого рассказывают много любопытного и который, вероятно, был двоюродным братом нашему отцу Александру.

В 1950 году, в автобиографии, начинающейся словами: Азъ многогрешный инокъ архимандритъ Александръ. Моя жизнь въ чудесахъ Господа нашего Iисуса Христа... – Старец так вспоминал о своём детстве[5]: «Семейная обстановка [была][6] в строгом и религиозном духе. С осьми лет пошёл учиться в земскую школу. Потом назначен певчим в свою приходскую Ильинскую церковь. Постоянно ходил в церковь как любитель и помогал псаломщику Феодору Абрамовичу Львову. Потом со мною приучилась ходить в церковь родная семилетняя сестрица Ксения[7], которая имела неимоверное не по летам духовное соображение в тайной молитве. Когда мы с нею ходили крадом [украдкой] от семьи летом к вечерне, [то] не улицею [шли], а осырочною тропою, чтобы никто не видел нас. Я справлял обязанности и сторожа, ходил на колокольню благовествовать, также ходила со мною и малютка Ксения. Я иногда и боялся из-за нея – много ступеней было по лесенцам вверх, – дабы не упасть ей. А как раз мне пришлось самому упасть с последней лестницы вниз головой, но Господь спас, только пострадал обеими руками, вышиб суставы; костоправка бабушка поправила, так что прошло безболезненно...»

Обратим внимание на удивительную фразу о неимоверном духовном соображении в тайной молитве, присущем семилетней сестрице Ксении. Несомненно, что и сам Георгий в те счастливые отроческие годы более всего полюбил храм Божий, пение, звон колокольный, полюбил молитву, которую, как сокровище, пронёс через всю жизнь. Боголюбивый отрок, он тянулся к святыням всем существом своим, переживания религиозные были более всего важны для него. Когда ему шёл шестнадцатый год, он предпринял длительное, почти четырёхмесячное путешествие по святым местам; произошло это зимою (ибо с весны до осени много работ было каждому в крестьянском хозяйстве), и архимандрит Александр так на склоне лет повествовал об этом:

«13 января по личному желанию я вздумал с хорошим другом Филиппом Степановичем Асеевым пойти на богомолье в Киев. Маршрут таков был: на город Тамбов к святителю Питириму, в то время он же был не прославлен. А потом пошли на Задонский [монастырь] к святителю Тихону Задонскому чудотворцу; тут пробыли на богомолье трое суток. Потом направились в город Воронеж, к святителю Митрофану; тут провели на богомолье трое суток. Потом направились на город Старый Оскол, [где] нам показывали “туманны картины” [про] Петра Великого и святителя Митрофана в ихней современной жизни[8]. Потом направились в Ахтырский женский монастырь; тут пробыли на богомолье трое суток. Потом направились к святителю Афанасию Лубенскому чудотворцу; тут пробыли на богомолье трое суток. Потом пошли в Переяславль к святителю Макарию; здесь пробыли на богомолье трое суток. А потом в Киев к преподобным Антонию и Феодосию Печерским, и здесь на богомолье пробыли три недели. В это время было крушение Курской иконы Божией Матери “Знамение”. В Киеве ходили в Михайловский монастырь к великомученице Варваре и в прочие монастыри. Из Киева обратно пошли на Чернигов к святителю Феодосию Черниговскому чудотворцу. Тут пробыли трое суток, а потом направились на Курск. Прибыли в [Знаменский] монастырь, где чудотворный образ “Знамение”, который находился в кивоте и взрывом всё было опалено, но сама Владычица сохранилась[9]. Молились первый день Пасхи, где и разговлялись. А потом пошли по старому маршруту: на Воронеж и Задонский, Тамбов, Разсказово, село Пересыпкино и на свою родину. Пришёл 20 апреля...»

А дома, с весною, уже поджидали его неотложные крестьянские работы: он был старшим из детей, помощь в семье немалая. И вот, уже «24 апреля поехали сеять овёс, дедушка Михаил Леонтьевич разсевал, а мы с папою пахали: посева ярового было пятнадцать гектар. Так что я ещё продолжал в доме родителей жить три года.

9 марта [1901 года] пошёл на богомолье в Саровскую пустынь, но не дошёл до Сарова сорок километров. При реке Мокше монастырь, называемый Санаксар, Темниковского уезда Тамбовской губернии. Пришёл как раз в воскресный день, [утром] к началу молебна Божией Матери, поемый во всякой скорби душевней и обстоянии, творение Феостирикта монаха, тропарь К Богородице прилежно, канон Воду прошед, тропарь Многими содержимь. Настоятель монастыря был игумен Августин[10]. Монастырь в большой природе: река, лес, луга близ монастыря, это земной рай. Вот я тут и усладился этим чудным напевом, и расположился здесь проситься в число послушников. Как раз из нашего села здесь жил иеромонах отец Даниил[11], я ему сказал: “Батюшка, я желаю здесь жить”. Он мне сказал: “Доложу отцу игумену о тебе”. После вечерни вызывает меня старец отец Даниил: “Пойдём в келью к отцу игумену”. Посмотрел на меня игумен и сказал: “У нас трудно жить, пошлю я тебя на скотный двор коров кормить и доить их, и дрова рубить”[12]. Я отвечаю ему: “Всё буду делать, только примите”. Тогда он сказал: “Читать умеешь и петь?” Я перекрестился и запел Царю Небесный. Он улыбнулся и сказал: “Давай пачпорт”. Я был очень рад...»[13]

Рождество-Богородичный Санаксарский монастырь, основанный в 1659 году, а затем через сто лет восстановленный из совершенного запустения преподобным Феодором (Ушаковым; |1791, память 19 февраля и 21 апреля), был известен в те годы прежде всего своим аскетическим духом, строгостью и продолжительностью уставного богослужения – и располагал к уединённой и молитвенной жизни, что было немаловажным для Георгия в выборе обители. Настоятель игумен Августин был опытен в духовной жизни и крепко содержал монастырское хозяйство. Монашествующей братии в те годы было до сорока человек, а всего с указными послушниками и проживающими на испытании – до ста. Обитель славна была не столько благолепием и богатством вещественным, сколько смиренными трудами и молитвенным миром единомысленной братии.

Архимандрит Александр вспоминал: «Утром на второй день отец игумен благословил меня на послушание на скотный двор – пять коров доить, а всех дойных коров было шестьдесят. На скотном я прожил около года. Потом отец игумен взял меня к себе вторым послушником [то есть келейником], послушание [кроме того] мне было клиросное, [а ещё] хлебы месить, в церкви пол мыть, и печки топить: у отца игумена [в приёмном покое] и в келейной [у него] две печи топил. Потом отец игумен назначил меня будильщиком, будить братию: в два часа утра, во-первых, отца игумена, потом очередного пономаря – ему отдаю ключи от собора, потом очередного иеромонаха и иеродиакона, очередного чтеца. А потом всю братию. Будильщиком я был шесть лет. А с открытием навигации – на рыбную ловлю, постоянных два рыбака и двенадцать человек послушников, в том числе и я. Потом послушание было ещё у меня: почту принести, приходилось ходить в город Темников, расстояние три километра. С этими послушаниями уберёшься, а в четыре часа к вечерне, вечерня продолжается три часа с половиною [с повечерием и монашеским правилом], также и утреня продолжалась три часа с половиною, Литургия продолжалась три часа, в праздничные дни Литургия шла четыре часа, всенощное бдение праздничное продолжалось пять часов. Так что я в этих послушаниях провёл [все годы] до монашества...»[14]

От тех лет сохранились любопытные впечатления монастырской обстановки: их оставил нам чиновник морского ведомства В. Ильинский, посетивший Санаксарскую обитель ради могилы адмирала Российского Императорского флота Ф. Ф. Ушакова[15]; процитируем некоторые фрагменты его записок.

«...Санаксар лежит на тракте, идущем от станции Торбеево Московско-Казанской железной дороги к Саровскому монастырю, и находится в сорока верстах от Сарова. По дороге к нему приходилось обгонять многочисленных богомольцев, направляющихся к чтимым мощам святого Серафима Саровского. После шестидесятивёрстного переезда по необъятной шири тамбовских полей, подобной океану, во мраке наступившей ночи пред нами забелели стены и здания Санаксара. Утром 29 июня, после обедни, была отслужена панихида на могиле адмирала Ф. Ф. Ушакова.

Решив пробыть в монастыре несколько дней, чтобы собрать какие-либо предания о последних днях жизни покойного адмирала, а если посчастливится, разыскать что-либо оставшееся от него, мы начали свой осмотр с монастыря.

Осмотр занял немного времени: скромный монастырь необширен, весь перед глазами. Центром его является двухэтажный каменный храм, постройка второй половины XVIII века. В архитектуре его несомненно приложена рука столичного строителя. Красива по своим украшениям лицевая, западная стена храма. Иконостас его резной, царские врата также были украшены характерными для того времени деревянными резными изображениями евангелистов, но они сняты и заменены живописными.

Обиход монастыря радует своей спокойностью и порядком. Видно, что братия живёт трудом рук своих, и без этих трудов монастырь не может даже прокормиться. Он походит на многосемейный зажиточный крестьянский дом, живущий без нужды и сытно лишь благодаря неустанной деятельности каждого члена семьи от малого до старого. Настоятель монастыря – добрый хозяин, его зоркий глаз всё видит и блюдёт стройность налаженного хозяйства.

Отдалённость Санаксара от населённых мест является причиною того, что богомольцев в нём мало. В Петров день 29 июня [Первоверховных апостолов Петра и Павла] их было в храме девять человек. В другие праздничные дни бывает не больше. Только в храмовые монастырские праздники местное население и приезжие богомольцы из Темникова наполняют монастырь. Отсутствие мiрской толпы придаёт Санаксару вид скита...

Присматриваясь к строю жизни Санаксара, становится понятным, чем он привлёк и удержал у себя адмирала Ушакова. Бодрый, труднический, крепко спаянный внутренней дисциплиной порядок монастырской жизни пришёлся по сердцу суровому моряку, неустанному трудолюбцу, привыкшему к стройному обиходу военного корабля и искавшему при том же отдыха от мiрской суеты.

Окружающая Санаксар живописная местность влечёт к себе красотою и безмятежием. С восточной стороны её ограничивает серебряная лента красивой реки Мокши, задумчивой в своих песчаных берегах. Чистая прозрачная вода, тихое, совершенно незаметное течение реки зовут забыть тревоги и волнения жизни и приобщиться к чистоте и покою ласковой и нежной матери-природы. С запада монастырь окружает стеною дуга трехвёрстной ширины девственного соснового леса, в котором ближе к реке раскинулись могучие дубы. Один из них, стоящий близ монастыря, удивляет своими размерами. В дупло его свободно входит человек, и оно увешано иконами, как маленькая часовня.

Поразительна красота этого леса!

Великолепные колоннады высоких стройных сосен уходят ввысь, и у подножия их чувствуешь себя таким маленьким и ничтожным. Нам пришлось гулять в нём в тихие, летние дни. Разогретые солнцем смолистые деревья наполняли лес благоуханием. Величавое спокойствие леса напоминало о сотнях прошедших лет, о далёких прошлых временах: оно олицетворяло собою отделившееся от житейского моря безмятежие жизни.

Но в бурные осенние дни лес, вероятно, грозно шумит, протестует против бури, нарушающей его величавый покой...» (7, 53–61)[16]

Вот в этой святой обители и утвердил Георгий начало своим подвигам.

А между тем буря в России была не за горами. Революционные выступления 1905 года и последующие события, проводимые врагами монархии и Церкви Христовой, всё более расшатывали государственные и духовные основы Отечества. Грозным обличением воинствующему безбожию звучал голос уже стоявшего на пороге вечности великого чудотворца и молитвенника – святого праведного Иоанна Кронштадтского. Духовные язвы российской жизни всё настойчивее требовали врачевания. Это сознавалось православными и в мiру, и в монастырях.

В начале июля 1909 года в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре прошёл первый Всероссийский съезд монашествующих. Почётным председателем съезда был митрополит Московский Владимiр (Богоявленский)[17], работой руководил выдающийся иерарх, ревнитель православия и монархической государственности архиепископ Никон (Рождественский; |1918/1919), среди участников были такие известные на всю Россию старцы, как преподобные Варсонофий Оптинский (Плеханков; |1913, память 1 апреля) и Алексий Зосимовский (Соловьёв; |1928, память 19 сентября), которому через восемь лет, в решительный для Отечества час, суждено было вынуть на Поместном Соборе жребий, указавший Патриаршество святому митрополиту Тихону.

По итогам работы съезда было принято обращение ко всей монашествующей братии, выдержки из которого приводим, чтобы почувствовать тревогу и духовное напряжение тех лет.

«...Братия возлюбленные, добрые иноки святых русских обителей! Ведайте, что если наши благие пожелания, обсуждённые не единолично, а собором многих старцев, собравшихся из обителей наиболее известных народу русскому, не будут приняты вами к сердцу, – то горе будет неразумию нашему! Стыд покроет лицо наше! Ведь тогда ясно будет каждому верующему мiрянину, что мы всуе трудились, что мы напрасно верили, будто есть ещё иноки на Руси, ревнующие о своём спасении, об исполнении обетов своих, – [и] что [тогда действительно] монашество наше близ смерти... О, как скорбно, как тяжело даже подумать об этом! Как благопотребно теперь, именно теперь, выступить, как передовому отряду Христовой воинствующей Церкви, – выступить против князя мiра сего во всеоружии – не слова [только], хотя и слово имеет свою силу, – а дела, во всеоружии личного подвига в борьбе с мiром, плотью и сатаною.

Никогда, на протяжении почти двух тысяч лет, сатана, в союзе с мiром, не воевал столь жестоко на Церковь Божию, как в наше смутное, грешное, гордое время. Никогда гордыня человеческая так не возрастала почти до гордыни сатанинской, как в наши дни. Никогда злоба врагов человечества не изливала в души людские столько яда богохуления, кощунства, безбожия, разврата духовного и телесного, как теперь. Весь ад, кажется, ополчился, двинул всех своих союзников на Божию Церковь... Станем же добре! Станем в страхе Божием, яко мужественные борцы со всем этим злом! Начнём с самих себя. Возжжём сначала в своих собственных сердцах огонь любви к нашему Сладчайшему Господу Иисусу: мы верим, мы знаем, что от этого благодатного огня непременно зажгутся, может быть, незаметно для нас самих, огоньки и в простых сердцах православных русских людей...

О, возлюбленные братия! Время подвига настало. Кто знает? Быть может, знамения времён исполняются; быть может, близок час грозного Суда Божия: час убо нам от сна возстати! Пора уготовить светильники свои, чтобы встретить Небесного Жениха. Если ещё возлюбленный ученик Христов Иоанн говорил: Дети, последняя година есть... последний час есть (1 Ин. 2, 18); если простые, богобоязненные люди, взирая со страхом на торжество зла на земле, говорят: “Не настали ли последние времена?”; если сама неодушевлённая тварь, по слову Апостола, совоздыхающая и соболезнующая нам, содрогается, и земля сотрясается, – то не следует ли и нам прислушаться к гласу громов Божиих, грядущих на вселенную?

Мы обращаем к вам свой скорбный, из наболевших сердец исходящий призыв от гроба небесного нашего всероссийского игумена Сергия: Господь близ, – час уже нам от сна возстать! Аминь» (12, 268–271).

Главным, промыслительным для Георгия стало то, что Санаксарский монастырь относился к Тамбовской епархии, правящим архиереем которой был в декабре 1909 года назначен епископ Кирилл (Смирнов), впоследствии митрополит Казанский – великий святитель-молитвенник, один из столпов Русской Православной Церкви XX века, священномученик, житием своим явивший образ мужественного и безкомпромиссного стояния за чистоту веры Христовой даже до смерти[18].

14 июля 1911 года Преосвященный Кирилл, епископ Тамбовский и Шацкий посетил Санаксарскую обитель.

«...В святых воротах Санаксарского монастыря Преосвященный владыка был встречен настоятелем игуменом Августином и братией с крестным ходом и последовал в верхний храм монастырского собора во имя Рождества Пресвятой Богородицы. После молебствия Архипастырь обратился к насельникам обители: “Мир вам, братия! И се, полн славы дом Господень (Иезек. 43, 5). Эти слова начертаны на арке, окаймляющей царские врата вашего храма. Был, действительно, день, когда слава Господня наполняла храм Божий. Это было, когда царь Соломон просил Бога принимать в устроенном им Иерусалимском храме молитвы всех людей. Это было прообразом славы Христовой; Пророк провидел времена Спасителя и указывал на славу тех времен, несравненную ни с какой славой. И когда здесь в христианском храме начертаны те слова, то тем указывается на славу Христову. Для того чтобы слава Христова наполнила весь мiр, нужно много времени. Эта слава явилась в великой силе в день сошествия Святаго Духа на Апостолов. Под видимым действием Святаго Духа созидаются эти храмы, чтобы объединять здесь людей с Господом Богом. И вот Дух Святый, устроивший Церковь, высылает своих посланников, сильных духом внутренним, но без внешнего блеска, просвещать людей светом Божественного учения, – и они обратили ко Христу сильных мiра. Под влиянием проповеди этих посланников были сплочены воедино под водительством Христа и цари и подданные, и богатые и бедные, и философы и неучёные. Но оставалось много людей, которые жили в трущобах со зверями, хотя имели назначение быть призванными в дом, исполненный славы Христовой. И вот к этим-то людям шли те, кто уединился от мiра, но привлекал к себе мiр. История свидетельствует, что отшельники, поселившиеся в какой-либо глуши, привлекали к себе много людей и созидали храм, исполненный славы Господней. Так монастыри распространяли веру по самым глухим местам вселенной. В монастырях люди учились вере и отдыхали духом от мiрской суеты. За это монастыри являются и сейчас любимым местом успокоения для жаждущих успокоения. И вот уповаем, что и в вашей обители сияет свет славы Христовой и ищущие находят утешение в общей молитве. И буди так до скончания века!..”» (14, 757–760)

Слушал и всем существом своим воспринимал эти слова Святителя послушник Георгий... На следующий день, в пять часов утра, Владыка молился с братией за ранней Литургией в больничной церкви в честь Владимiрской иконы Божией Матери. Затем обозревал лесное хозяйство монастыря. Обе лесные дачи содержались в таком идеальном порядке, что их без преувеличения можно было назвать парком... Владыка осмотрел хозяйственные службы: амбары с запасом зерна на три года вперёд, скотный двор, кузницу, небольшое производство по выделке и обжигу кирпича... все постройки были каменные, прочные, крытые железом. На опушке монастырского леса, близ деревни Алексеевки, помещалась церковноприходская школа с квартирой для учителя. Школа была выстроена и содержалась на средства монастыря, в ней обучалось до шестидесяти деревенских детей... Завершая обзор, Владыка побывал и в братских келиях – они были просторные, сухие, светлые и чистые.

Вечером Архипастырь молился в соборном храме за всенощным бдением, продолжавшимся более пяти часов.

«...Перед отбытием из монастыря Преосвященный Кирилл высказал настоятелю игумену Августину своё удовольствие по поводу усмотренного им отличного внешнего и внутреннего благоустройства монастырской жизни. Особенно много утешен был Архипастырь истовым совершением в монастыре церковного богослужения, прекрасным пением и чтением»[19].

Через полтора месяца, 30 августа 1911 года, послушник Георгий был пострижен игуменом Августином в монашество с наречением имени Александр, в честь празднуемого в этот день благоверного Великого Князя Александра Невского; через несколько дней монах Александр был вызван в Тамбов, где 8 сентября, в престольный праздник Рождество-Богородичного Санаксарского монастыря, Преосвященным Кириллом был рукоположён в сан иеродиакона, а 22 июля 1913 года – во иеромонаха[20]. Ему едва исполнилось тридцать лет, но он уже определён был на должность казначея монастыря, а в 1914 году, в связи с болезнью настоятеля, иеромонах Александр исполняет его дела по управлению обителью. Столь стремительное должностное продвижение говорит, прежде всего, о духовном росте отца Александра; и настоятель, и правящий архиерей увидели в нём достойного себе помощника, крепкого духом, ревностного и надёжного в монастырских послушаниях, требующих особой ответственности.

1 мая 1914 года иеромонах Александр был вызван в Тамбов указом архиепископа Кирилла для участия в подготовке к прославлению святителя Питирима, епископа Тамбовского (|1698; память 28 июля). Инициатором прославления и руководителем всех работ был с первых дней возглавления Тамбовской кафедры владыка Кирилл – к велией радости тамбовской паствы. Отец Александр был назначен помощником ктитору кафедрального собора, где в нижнем храме почивали мощи святителя Питирима; в кратчайший срок были произведены значительные работы, и собор, окружающая его площадь, колокольня были заново отремонтированы. Само торжество прославления состоялось 28 июля, вскоре после начала первой мiровой войны, и прошло с необычайным духовным подъёмом. Отец Александр пробыл в Тамбове до 15 августа (будучи за усердие награждён от владыки Кирилла набедренником) и, надо полагать, многому научился в течение этих напряжённых и духовно радостных месяцев работы под окормлением выдающегося Архипастыря. Надо думать, что и владыка Кирилл ближе узнал молодого и ревностного иеромонаха, что в дальнейшем, как мы увидим, имело немаловажное значение в жизни отца Александра.

«...А потом отправился я в свой монастырь, в Санаксар, – вспоминал отец Александр в автобиографии. – Тут мне пришлось смотреть на своего отца, архимандрита Августина, с большим прискорбием – как он заболел сужением пищевода, – пришлось поехать нам в Москву, на рентген, проверять его болезнь врачами. Признана была неизлечимой. Всё это время был я при больном старце. Ночи для него были очень тяжёлые, так и мне пришлось вместе страдать...»

Архимандрит Августин отошёл ко Господу 20 февраля 1915 года, «и кончина его была как праведника»[21].

А казначей иеромонах Александр, хотя и очень скорбел о кончине своего старца, продолжил управление обителью. Шла война, в Тамбов поступали раненые, в Санаксаре, как и в других монастырях епархии, был оборудован лазарет для наших доблестных воинов – на двадцать коек. Хлопот в монастыре – и по причине войны, и в связи с общероссийскими духовными нестроениями – становилось всё больше...

27 мая, в соборном храме Рождества Богородицы, после Божественной Литургии и молебна, в полном собрании монашествующей братии и в присутствии Саровского игумена Иерофея, состоялось избрание кандидата в настоятели Санаксарского монастыря. Всего мантийных монахов в обители было тридцать шесть. Участвовали в голосовании тридцать один, пятерых не было в монастыре по уважительным причинам. Голосование было тайным. По вскрытии игуменом Иерофеем запечатанных конвертов с поименованными записками и подсчёте голосов выяснилось: двадцать четыре из братии изъявили желание иметь своим настоятелем иеромонаха Александра, двое – иеромонаха Владимiра (Ярочкина), а пятеро из братии не определились в своём выборе.

Таким образом большинство братства избрало своим настоятелем иеромонаха Александра[22].

20 июля 1915 года, в день памяти святого пророка Божия Илии[23], архиепископ Кирилл совершил в Рождество-Богородичном соборе Санаксарского монастыря Божественную Литургию, на которой, во время малого входа, настоятель обители иеромонах Александр был возведён Владыкой в сан игумена. По окончании Литургии Владыка обратился с архипастырским словом к новопоставленному игумену и братии. Приведём полностью эту глубоко поучительную речь, произнесённую перед монашескою братией будущим мучеником за Христа будущему исповеднику Христову, – она поражает предвидением событий, которые были уже близ, при дверех (см.: Мф. 24, 33).

«Приветствую вас, братия, с совершившимся признанием высшей церковной властью вашего единогласно избранного брата игуменом вашей обители. Святейший Синод утвердил ваше избрание, а нашею мерностию совершено сейчас на Божественной Литургии и самое возведение отца иеромонаха Александра в сан игумена для управления обителью и руководства всех вас ко спасению. Приветствую и тебя, возлюбленный отец игумен Александр, с получением благодати на служение обители в качестве её первого послушника – и в качестве старца, который должен применять свой жизненный опыт, своё проникновение в уставы церковные и исторические, должен являть собою пример исполнения их и вести других ко спасению, должен день и ночь заботиться, чтоб ни одна из пришедших в обитель овец не была погублена хищным волком и не отдалилась бы от общей пажити. Быть может, найдутся люди, которые скажут: “Какое счастье отцу Александру – в столь молодых годах он уже игумен в обители старой, славящейся строгостью своего устава иноческого жития”. Но говорить так можно только забывши слово Христово: Кто хочет между вами быть бо1льшим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом (Мф. 20, 26–27). Нет сомнения, что единодушное избрание тебя, молодого иеромонаха, на высокий пост настоятеля является внешним выражением всебратственного признания, что только молодость и сила могут послужить в должной мере осиротевшей обители. Как сильный, ты должен нести немощи братии, и твоё настоятельство есть постоянный подвиг служения братии, обители и чрез них Христу Богу. Кто не одолел чего-либо в общем делании, ты должен доделать. Кто согрешил в чём, ты первый в ответе, так как не сумел удержать брата своего в служении истине. На этот подвиг служения братии напутствую тебя и желаю, чтоб Господь дал силу понести подвиг до конца твоей жизни на пользу и всех тех, кто будет приходить в обитель сию, ища духовного утешения.

Как же, собственно, править тебе вручённым стадом? Ответ на это надо искать в Божием слове, в изучении тех порядков, какие Апостолы Христовы дали первоначальной Христианской Церкви. Если вдуматься в то, что такое монастырь, на что он нужен, – станет ясным, что монастырь существует для того, чтоб не исчезла из жизни людей община Христова, которая существовала изначала. В книге Апостольских Деяний изображается первоначальное устройство этой общины. Там читаем о том, как жили первые христиане (см.: Деян. 2, 42–46). Они пребывали в учении Апостолов, в постоянной молитве и преломлении хлеба. Имели страх в сердце своём пред Богом, и много чудес и знамений совершалось среди них чрез Апостолов. У всех всё было общее: имения продавались, и вырученные деньги раздавались неимущим. Читая слова эти, начинаем понимать, откуда берёт своё начало устав монастырской жизни, и с утешением видим, что первоначальное устройство Церкви Христовой в чистоте хранится именно в обителях. С течением времени жизнь христиан пошла по разным руслам. Пришлось христианам уклониться от общения в жизни, от единения в имуществе и молитве; характер первоначальной общины стал исчезать. А тут ещё переходили в христианство многие из язычников и приносили с собою в уклад жизни свои привычки. Сторонясь от этих привычек, ревнующие о Господе стали уходить в пустыню, где и созидали свои общины по примеру первых христиан. И с тех пор стоят монастыри, как живые выразители первоначального устройства святой Апостольской Церкви. Там мiр со своими делами и заботами, а тут братия с общим подвигом и молитвою, возращающими всех в мире, единодушии и любви.

Этот мир, единодушие и любовь выразительно сказались в вашей среде в единогласном избрании вами своего игумена. И да сохранится навсегда среди вас это великое сокровище. Пусть для этого каждый помнит, что в лице настоятеля вы имеете человека, от Господа поставленного быть свидетелем вашей совести. И хотя бы казалось кому-либо, что молод ещё отец Александр других учить, что у некоторых своего опыта накопилось много, нужно гнать такие мысли как можно дальше. Апостол Павел писал Тимофею, тоже молодому: Никто да не пренебрегает юностью твоею. Ваш долг, братие, не считать годы, а помнить наставления Апостольские и не пренебрегать тем, кого Бог поставил Своим первым слугою в обители. Ты же будь образом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере и в чистоте, не неради о пребывающем в тебе даровании, которое дано тебе по пророчеству с возложением рук священства. О сем заботься, в сем пребывай, дабы успех твой для всех был очевиден, вникай в себя и в учение, занимайся сим постоянно, ибо так поступая и себя спасешь, и слушающих тебя (1 Тим. 4, 12–16). Но где люди, там и грех; и всякий грех в обители есть скорбь не только согрешившего, но и всей общины, и даже скорбь общины больше, чем скорбь грешника. В сегодняшнем Апостольском чтении апостол Павел пишет к коринфянам, как он сделал в своё время распоряжение об отлучке кровосмесника (см.: 2 Кор. 2, 4–10). Ищи в этом наставления и себе, как поступить с нарушителями закона. Апостол отлучил кровосмесника от общения с христианами, но потом сам же просит их простить грешника и с общего согласия принять снова в общение. Так точно и ты должен поступать. Когда будешь встречаться с грехом, смотри на него как на скорбь не только личную, но и всей братии, а потому со всею братиею вместе приноси греху и суд и прощение. Нужно, чтоб всякий согрешивший чувствовал, что он находится посреди братии, что тяжесть его греха несут и другие, страдающие за него, но любящие и готовые простить его. В этом залог исправления и спасения грешника. Так надо поступать по отношению к грехам явным; но у некоторых концы грехов хорошо бывают похоронены от постороннего взгляда. Пусть и не вылезает грех на соблазн общий, но для игумена он всё-таки не должен быть тайной; напротив, к тайному греху должно быть приложено сугубое врачевание единоличным рассуждением игумена, который может и обличить грешника, если это нужно для общего спасения, а может и один понести с согрешившим его тяготу. Господь, немощная врачующий и оскудевающая восполняющий, укажет тебе, как в том или другом случае лучше воздействовать на своего брата. Особенно бережно относись к чести и достоинству тех из братии, которые носят священный сан: обвинение на пресвитера не иначе принимай, как при двух или трех свидетелях. Так Апостол заповедует Тимофею (1 Тим. 5, 19), а я тебе. Внимай сему, и, так вразумляясь и руководя братией, ты с помощью Божией будешь творить и своё и братии спасение по мере сил твоих.

Вместе с духовным руководством, соблюдением устава церковного лежит на игумене забота о пропитании, об имуществе и его сохранении и расходовании. Много поводов представляется в этом случае ко всяким пререканиям. Иногда немощь человеческая даёт некоторым из руководителей предлог к тому, чтоб дать ослабу установлениям, что-либо пропустить по службе Божией... Но памятуй, что ты поставлен не на разрушение, а на созидание своей общины. Бог не есть Бог неустройства, но мира и порядка (см.: 1 Кор. 14, 33–40), и потому у тебя всё должно быть благопристойно и по чину. Блюди чин церковный до конца со всяким страхом и терпением. И если в чём-либо произойдёт упущение, возврати положение дела к должному порядку. Слышал ты, например, сегодня, как правился аллилуарий после Апостола, так правь и всегда, чтоб во время чтения Апостола не развлекать внимание слушателей даже таким делом, как каждение. Когда читается Апостол, пусть все слушают его со вниманием, а после чтения, во время пения аллилуария, твори каждение, знаменуя тем, что мы насладились благоуханием апостольских наставлений и уповаем ещё большего утешения от евангельского благовестия. У вас устав в общине в общем хорошо блюдётся. Но есть намерение у некоторых поспешать в чтении. Между тем, надо заботиться, чтоб всякое слово дошло до сердца слушающего. И на тебе, как настоятеле, лежит наблюдение, чтоб каждый чтец был заранее достаточно приготовлен к исполнению своего послушания. Особенно нужно следить за молодёжью, у которой искушение поскорее отчитать действует особенно сильно.

Много работы для настоятеля во внешней стороне монастырской жизни, и вот тут-то необходимо иметь меру попечительности. Сегодня евангельское чтение представляет отрывок из той речи, какую говорил Христос книжникам и фарисеям. Они тоже руководили людей ко спасению, были учителями, и их Господь укорял за многие грехи, особенно же за то, что они были вождями слепых. Вот это искушение будет лежать и на твоём пути. И да поможет тебе Господь Бог избежать его. У них забота о внешнем благополучии оказалась выше заботы о внутреннем состоянии. Старайся проникнуть в эти внешние условия жизни, найти меру – что принадлежит мiру и что должно принадлежать Церкви. Дай тебе Господи найти верный путь в этом распознании мiрского и земного от небесного и духовного. Во внешнем обращении с братией будь со всеми ласков. Помни слова Господни: болий в вас, да будет яко мний, и старей, яко служай; и будет всегда не возлежай, но яко служай (Лк. 22, 26–27), [и притом] спокоен и терпелив. Сам Сын Человеческий пришёл на землю, чтоб послужить людям. И наш долг отдавать душу свою за вручённых нашему попечению. Но такое благодушие не должно выражаться в уступчивости, искательстве и панибратстве. Ты должен нести свой сан как сокровище, вручённое Господом Богом, и оказываемую тебе честь должен прилагать не себе, а сану. Поэтому если и старец пожелает почтить твоё игуменство особым поклоном, прими его как дань смирения не себе, а Господу Богу, и такую же честь окажи, во имя Господа, его старости. Братию младшую непременно благословляй всегда и забывшего просить благословения обрати к порядку, чтоб он помнил, что обителью управляет не человеческая сила, а сила Божия. Во всех затруднениях имей совещание со старшей братией и общим решением принимай тот или другой выход. Но если бы оказалось, что собственными силами не разрешите вы того или другого дела, ищи руководства у соседней старшей братии [Саровской пустыни] или у отца благочинного [монастырей вашего округа] и, наконец, у своей Епархиальной власти. Всякое новое дело предпринимай с разрешения этой власти. Многое хотел бы я говорить тебе и ещё, но на нынешний день довольно. Прими из рук моих внешний знак твоей власти – вот этот посох. Он должен напоминать тебе и твои права и обязанности. Как пастырь отгоняет от своего стада всякого хищного волка, так и ты должен всячески соблюдать вверенную тебе общину от злых человек. Помни при этом, что у посоха два конца, и берегись грозного слова Господня, что раб тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много (Лк. 12, 47). В этом напоминание тебе об ответственности на Страшном Суде. Не ослабевай же в молитве и подвиге…» (15, 549–556)

В 1917 году к власти в России пришли безбожники.

2 марта Император Николай Александрович, окружённый изменой, трусостью и обманом, вынужден был отречься от Престола. Взявшее власть Временное правительство, чуждое православию, не только не пыталось остановить распад государства, но своими действиями ещё более способствовало начавшемуся всероссийскому хаосу. «Хищения, грабежи, разбои, насилие... стали достоянием... новой жизни... Страна пошла по пути гибели...»[24]

15 августа, в день празднования Успения Божией Матери, в Кремле открылся долгожданный Поместный Собор Российской Православной Церкви.

Главным деянием Собора было восстановление Патриаршества; накануне этого великого для Русской Церкви события в Петрограде, в результате большевицкого переворота, к власти пришёл Военно-революционный комитет, тут же началось вооружённое восстание и в Москве. Дальнейшая работа Собора проходила под грохот пушек, треск пулемётов, крики и стоны раненых. В ночь на 3 ноября большевиками из артиллерийских орудий были обстреляны святыни Кремля. По Москве начались аресты, расстрелы на месте и кровавые солдатские самосуды.

5 ноября в храме Христа Спасителя затворник Зосимовой пустыни преподобный старец Алексий пред чудотворной Владимiрской иконой Божией Матери вынул жребий, в котором означено было имя всероссийского Патриарха: Тихон.

В первом же своём Послании Патриарх обратился к православному народу России: «В годину гнева Божия, в дни многоскорбные и многотрудные, вступили Мы на древлее место патриаршее. Испытание изнурительной войной и гибельная смута терзают Родину Нашу, скорби и от нашествия иноплеменник и междоусобныя брани. Но всего губительнее снедающая сердца смута духовная. Затемнились в совести народной христианские начала строительства государственного и общественного, ослабела и самая вера, неистовствует безбожный дух мiра сего. Но среди свирепеющей бури слышится верному сердцу слово Господа: Что тако страшливи есте? Како не имате веры? (Мк. 4, 40) <...>[25] Ныне потребно сие дерзновение веры, безтрепетное её исповедание во всяком слове и делании. Да возгорится пламя светоча вдохновения в Церкви Российской, да соберутся силы, расточённые во безвремении. Пусть верные чада в союзе любви соединяются с архипастырями и пастырями своими и вкупе являют служение в духе и силе...» (2, 70)

Но Отечество наше продолжало погружаться во мрак.

19 января 1918 года Патриарх издал своё знаменитое, огненное Послание:

«Тяжкое время переживает ныне Святая Православная Церковь Христова в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.

Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: ежедневно доходят до Нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чём не повинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг перед Родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному. И всё это совершается не только под покровом ночной темноты, но и въявь, при дневном свете, с неслыханною доселе дерзостию и безпощадною жестокостию, без всякого суда и с попранием всякого права и законности – совершается в наши дни во всех почти городах и весях нашей Отчизны: и в столицах, и на отдалённых окраинах <...>.

Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной.

Властию, данною Нам от Бога, запрещаем вам приступать к Таинам Христовым, анафематствуем вас, если только вы носите ещё имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной.

Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение: Измите злаго от вас самех (1 Кор. 5, 13). <...>

Зовём всех вас, верующих и верных чад Церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне Святой Матери нашей.

Враги Церкви захватывают власть над Нею и Её достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной.

А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовём вас, возлюбленные чада Церкви, зовём вас на эти страдания вместе с собою словами святого Апостола: Кто ны разлучит от любве Божия? скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч? (Рим. 8, 35)

А вы, братие архипастыри и пастыри, не медля ни одного часа в вашем духовном делании, с пламенной ревностью зовите чад ваших на защиту попираемых ныне прав Церкви Православной <...>» (2, 82–83).

В конце февраля большевицкая власть установилась в городе Темникове. Воспользовавшись этим, часть монашествующей братии, потерявшая страх Божий, пленённая вольнодумством и соблазнённая «хищными волками», о которых провидчески предупреждал в своём архипастырском слове владыка Кирилл, взбунтовалась и самочинно, при поддержке темниковских большевиков, сместила игумена Александра. Возглавил бунт иеромонах Владимiр (за избрание игуменом которого проголосовало, напомним, двое из братии), настоятельское место занял казначей иеромонах Венедикт. Смута охватила обитель...

«Ваше Высокопреосвященство, милостивейший архипастырь и отец, – докладывал 18 (31) марта 1918 года[26] архиепископу Тамбовскому и Шацкому Кириллу благочинный церквей города Темникова протоиерей Димитрий Поспелов. – Настоящею докладною почитаю долгом довести до сведения Вашего Высокопреосвященства о нижеследующем.

Вследствие телеграфного распоряжения Консистории от 14 [27] сего марта мне пришлось быть в Санаксарском монастыре для объявления об устранении монастырского казначея о<тца> Венедикта от должности и о запрещении его в священнослужении.[27] Объявлено распоряжение во время трапезы. Монашествующие были в полном сборе. После прочтения телеграммы, на вопрос, что же делать, раз монастырём устранён игумен о<тец> Александр и вместо него избран о<тец> Венедикт, я позволил себе ответить, что впредь до суда следует восстановить в правах о<тца> Александра и предоставить исполнение казначейских обязанностей новому лицу вместо о<тца> Венедикта. Иеромонахи – устранённый Венедикт, Корнилий, Памва, Владимiр, иеродиакон Никодим и другие – тут же выразили нежелание подчиниться велениям телеграммы в вопросе об устранении казначея. О<тец> Корнилий назвал распоряжения Епархиальной власти неправильными, а о<тец> Владимiр высказался, что ныне не такое время, чтобы против воли монастыря могла идти Епархиальная власть.

Беда в Санаксарском монастыре появилась вместе со вступлением во власть по городу Темникову и его уезду представителей большевизма. Игумен Александр не приветствовал большевиков. Такое отношение его не понравилось большевицкой власти. Этим и воспользовалась недовольная часть монашествующих, чтобы освободиться от о<тца> Александра, заручившись от большевиков согласием на избрание нового игумена.

О<тец> Александр сейчас находится в строгом одиночном заключении, в нетопленной келии и без горячей пищи. Сделано это по распоряжению о<тца> Венедикта. О положении о<тца> Александра пишу со слов посланца иеродиакона Филарета. Объявление последнего распоряжения Епархиальной власти ухудшило жизненные условия узника. Попытки сделать что-либо в пользу его разбиваются о те дары, которыми пользуется большевизм наш от новых распорядителей средствами монастыря. С 1-го марта по 14-е, как передано иеромонахами, эти дары выразились в сумме 14000 руб<лей>, помимо наложенной на монастырь контрибуции в нескольких десятках тысяч рублей.

Положение Санаксарского монастыря сейчас можно охарактеризовать словами: безпорядок в управлении и разорение в материальной и нравственной областях. Если бы не сами монашествующие, всего этого пока можно было бы избежать.

Большевицкая власть по гор<оду> Темникову всецело занялась контрибуциями. За невзнос денег тюрьма и распродажа имущества. В число обложенных контрибуцией включено и духовенство. Насколько известно, священники обязаны внести по несколько тысяч рублей. Конечно, при Темниковской бедности, этих денег не найдётся ни у кого из духовенства и для него тюрьма и потеря последнего скарба в самом ближайшем времени станут печальною очевидностью.

Сообщая о сем последнем, я ничего не имею в виду, кроме возможной помощи от Вашего Высокопреосвященства для подведомого Вам Темниковского духовенства в его тяжёлом положении[28]. Вашего Высокопреосвященства покорный слуга и послушник, благочинный церквей гор<ода> Темникова, протоиерей Димитрий Поспелов»[29].

Так начался исповеднический путь отца Александра.

Перед нами «Дело Темниковского Военно-революционного трибунала о настоятеле Санаксарского мужского монастыря игумене Александре в агитации против советской власти»[30]. Процитируем некоторые фрагменты.

«Постановление народного Военно-революционного трибунала Темниковского уездного Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов 27-го марта нового стиля 1918 года.

Сего числа в Военно-революционный трибунал явились иеромонах Санаксарского мужского монастыря Владимiр, послушник того же монастыря Константин Васильевич Козлов и находящийся при монастыре красноармеец Гавриил Афонин и заявили, что настоятель вышеупомянутого монастыря игумен Александр позволяет себе оскорбительно высказываться по адресу советской власти и вообще проявляет контрреволюционные выходки, ввиду чего трибунал постановил: подвергнуть игумена Александра задержанию при отдельной келии, сдав под охрану красноармейца, производя об этом немедленно дознание. Задержание поручить начальнику штаба красноармейского отряда».

А вот и сам текст доносчиков, стилистику которых оставляем без изменений:

«В Темниковский Совет солдатских, крестьянских и рабочих депутатов от послушников Санаксарского монастыря.

Имеем честь заявить оному Совету, что нашего монастыря игумен Александр, будучи неизменным монархистом, настоящее народное правление в лице Совета называет хулиганским, а представителей его: комиссара Пономарёва и председателя совета Лебедева – называет негодяями, мошенниками, разбойниками, нечестными людьми, преступниками, беззаконниками, захватчиками власти; вообще, по его мнению, весь Совет заслуживает самого строгого наказания. Ждёт с нетерпением возвращения на престол Николая II, в крайнем случае, правления кадетского или же Вильгельма, при посредстве которых будет уничтожено настоящее советское правление, о чём внушает игумен Александр и своим друзьям и знакомым.

К сему заявлению подписуемся: послушники Санаксарского монастыря Константин Козлов, Андрей Носов».

Далее следует протокол допроса, по ходу которого лжесвидетели показали:

«иеромонах Санаксарского мужского монастыря Владимiр, что игумен Александр постоянно против советской власти выражался оскорбительно, власть эту называл разбойничьей шайкой и на все просьбы монахов не говорить ничего этого, а [что] нужно подчиниться власти, он заявлял, что это не ваше дело, и не открыл даже ворота начальству советской власти. Игумен Александр страшный монархист и желает опять воцарения Николая»;

«послушник Константин Козлов показал то же самое, добавив, что игумен Александр ведёт себя вызывающе, не усмиряется, стращает всех монахов, говоря, что враз всех разгоню за признание советской власти»;

«казначей иеромонах Венедикт, что игумен Александр человек суровый, обращения с монахами был самого сурового, советскую власть не признаёт»;

«послушник Андрей Носов, что игумен Александр возмущал монахов восстать против советской власти, называя их хулиганами, сам ведёт себя хулиганом. На все просьбы монахов подчиниться власти советов говорил, что это не ваше дело»;

«вр<еменно> исп<олняющий> д<олжность> настоятеля монастыря иеромонах Корнилий показал, что игумен Александр вёл себя возмутительно против советской власти, и на его [Корнилия] просьбы впустить начальство советской власти для переговора, говорил, что не пущу, не ваше дело»...

Был допрошен и отец Александр, но виновным себя не признал, и все против него высказанные обвинения назвал ложными. В протоколе рукою следователя записано: «Игумен Александр объяснил, что он никогда против советской власти ничего не говорил, советскую власть признаёт и подчиняется и даёт честное слово никогда не выступать, обвинение против него возбуждено ложно – по враждебным обстоятельствам».

«После чего, – читаем далее в протоколе, – была допрошена братия, которая единогласно высказалась за удаление из Санаксарского монастыря игумена Александра, как вредного человека, объяснили, что жизнь с ним невозможна».

Была ли в действительности допрошена братия, кто именно и что свидетельствовали, так ли уже единогласны за изгнание были те, кого Господь вручил игумену Александру, – неизвестно, потому что кроме пятерых вышепоименованных более никаких имён и показаний в протоколе нет.

9 апреля (нового стиля) революционный трибунал постановил: «Ярого контрреволюционера игумена Санаксарского монастыря Александра – как непризнающего советскую власть – выслать из того монастыря, о чём и сообщить Тамбовской духовной консистории; просить её немедленно, дабы не увеличивать обозления оставшейся братии, перевести игумена Александра в какой-либо другой монастырь и о последующем уведомить трибунал».

...В бедственном состоянии находилась Санаксарская обитель. Не прошло и трёх лет – и свободное волеизъявление подавляющего числа монашеской братии в выборе своего игумена обернулось предательством, которое одни возглавили, другие поддержали, а третьи – хочется думать, что были хотя бы такие, – не согласившись внутренне, пребывали в молчании. Вспомним поразительную и многое объясняющую фразу иеромонаха Владимiра, сказанную в присутствии всей братии и в лицо благочинному протоиерею Димитрию: «ныне не такое время, чтобы против воли монастыря могла идти Епархиальная власть». На устах пятидесятивосьмилетнего иеромонаха оказалось то, что, по-видимому, давно лежало на сердце. И никто из братии не одёрнул, не пристыдил вольнодумца.

А между тем, у нас нет сомнений, что игумен Александр, исполняя послушание настоятеля монастыря, старался, с Божией помощью, следовать тем наставлениям, которые дал ему, вручая посох, владыка Кирилл. Он старался нести своё настоятельство как «подвиг служения братии, обители и чрез них Христу Богу». Он помнил, что «поставлен не на разрушение, а на созидание общины», и строго спрашивал прежде с себя, но затем и с других. Он более всего желал возрастания братии «в мире, единодушии и любви» и потому понимал себя как поставленного Господом «быть свидетелем их совести». И заботясь о благополучии внешнем, он старался «распознавать мiрское и земное от небесного и духовного», чтобы всячески соблюсти вверенную ему общину «от злых человек». Но Санаксарская братия не понесла этого, она, вероятно, забыла, что «обителью управляет не человеческая сила, а сила Божия». Не поддержав своего настоятеля, отказавшись от того, «кого Бог поставил в обители Своим слугою», братия осталась с тем, от чего предостерегал её Архипастырь: со своею немощью и своими скорбями. Ибо «всякий грех в обители есть скорбь не только согрешившего, но и всей общины, и даже скорбь общины больше, чем скорбь грешника».

27 мая (9 июня) 1918 года игумен Александр покинул родную обитель...

Это первое столкновение с воинствующим безбожием многому его научило. Теперь и он воочию убедился, что люди, попущением Божиим оказавшиеся у власти, впредь не остановятся ни перед чем, будут переделывать мiр по-своему, но прежде будут всё разрушать; и с этими людьми безсмысленно пытаться выстроить какие-либо по совести отношения, ибо результатом будет нарушение и утрата внутреннего мира, благодушия, молитвы.

Братия?.. Но как ещё воздействовать на них, если они столь слабы, податливы соблазнам, и среди них многие, кто легко уклоняется и отпадает от избранного ими монашеского пути...

Он понял: противостояние этой всеобщей разнузданности, междоусобице и ожесточению может быть только духовное – и прежде всего надо сохранить молитву.

Братие моя, возмогайте о Господе и в державе крепости Его. Облецытеся во вся оружия Божия, яко возмощи вам стати противу кознем диавольским. Яко несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем, и к мiродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным. Сего ради приимите вся оружия Божия, да возможете противитися в день лют, и вся содеявше стати. Станите убо препоясани чресла ваша истиною и оболкшеся в броня правды, и обувше нозе во уготование благовествования мира. Над всеми же восприимше щит веры, в немже возможете вся стрелы лукаваго разжженныя угасити. И шлем спасения восприимите, и мечь духовный, иже есть Глагол Божий. Всякою молитвою и молением молящеся на всякое время духом... (Еф. 6, 10–18)

Эти слова звучали над ним однажды – и глубоко проникли тогда в его сердце. Вот наступил этот день лют (и сколько будет ещё таких дней!), в который проверялась его вера, его верность, его молитва[31].

...Егда же приведут вы на соборища, и власти, и владычества, не пецытеся, како или что отвещаете, или что речете: Святый бо Дух научит вы в той час, яже подобает рещи (Лк. 12, 11–12).

Нам представляется наиболее вероятным, что именно здесь, в Санаксаре, весною 1918 года, игумен Александр признал для себя единственно возможным вот этот образ поведения, вот это, прежде всего внутреннее, противостояние злу и неправде – и был затем последователен во вся дни.

В апреле 1920 года его духовный отец владыка Кирилл, к тому времени будучи в сане митрополита, назначается на Казанскую кафедру. По прибытии в Казань, знаменательно совпавшем с днём празднования чудотворной Седмиезерной иконе Божией Матери, митрополит Кирилл призывает к себе игумена Александра и назначает его настоятелем Свияжской Макарьевской пустыни. А затем 21 марта (3 апреля) 1922 года следует определение Священного Синода: игумену Александру быть наместником Седмиезерной пустыни. 7 (20) апреля митрополит Кирилл возводит игумена Александра в сан архимандрита.

Расположенная в семнадцати верстах от Казани, Седмиезерная Богородичная пустынь была известна, прежде всего, древней чудотворной иконой Божией Матери; долгие годы в этой обители подвизался о Господе преподобный старец Гавриил (Зырянов; |1915, память 24 сентября).

Назначение отца Александра наместником Седмиезерной пустыни совпало с новыми испытаниями для Русской Православной Церкви. Как во времена Юлиана-отступника, цинично провозгласившего: «Христиане несчастны, если их не преследуют», – новые «юлианы», и прежде всего Ульянов-Ленин и Бронштейн-Троцкий, призывали своих партийцев не только к самой кровавой жестокости, но и к изощрённейшему глумлению и коварству. Когда после засухи 1921 года на Россию, и без того истерзанную братоубийственной войной, обрушилось новое бедствие – голод, большевики использовали эту народную беду как возможность атаки на Церковь, начав кампанию по насильственному изъятию церковных ценностей. Безбожников совершенно не удовлетворял тот факт, что Церковь первой откликнулась на общенародное горе, что Патриарх Тихон нашёл возможным разрешить церковноприходским советам и общинам жертвовать на нужды голодающих любые драгоценные церковные украшения и предметы, если они не имеют богослужебного употребления, а в послании «К народам мiра и к православному человеку» Патриарх взывал: «Помогите! Помогите стране, помогавшей всегда другим! Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от голода. Не до слуха вашего только, но до глубины сердца вашего пусть донесёт Мой голос болезненный стон обречённых на голодную смерть миллионов людей и возложит его и на вашу совесть, на совесть всего человечества. На помощь немедля!..» (2, 177)

Нет, бедствие народное не проникло в окаменелые сердца богоборцев, их сожигала ненависть ко Христовой Церкви и её служителям. «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и безпощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления, – так указывал членам Политбюро в своём сверхсекретном письме Ульянов-Ленин. – Мы должны именно теперь дать самое решительное и безпощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий... Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику...» (11, 88–92)

В Казани изъятие церковных ценностей началось в апреле 1922 года. Председатель комиссии Шварц определил задачи безбожников цинично и кратко: «В церквах и монастырях по возможности ничего не оставлять...» Он же свидетельствовал через два месяца в докладе и о методах работы: «Реакционно настроенное к изъятию духовенство было взято на учёт, и за ним велось внутреннее наблюдение через осведомителей – попов и лиц, в их среде вращающихся. Причём, кто был замечен в злостной агитации [против изъятия], тот подвергался немедленной изоляции...» В числе этих «изолированных» был и наместник Седмиезерной пустыни архимандрит Александр: из позднейшего следственного дела нам известно, что он «в 1922 году привлекался к ответственности за сокрытие ценностей». Впрочем, тогдашняя «изоляция» репрессивного продолжения не имела, но через шесть лет архимандриту Александру этот факт припомнили.

Тем временем, параллельно с «бешеной и безпощадной компанией по изъятию», большевицкая власть в мае 1922 года арестовала Святейшего Патриарха Тихона и инициировала так называемый «живоцерковнический» раскол, поддержав предателей-обновленцев.

Понятно, что главной задачей большевиков было уничтожение Православия в России. С предельной откровенностью это выразил Ульянов-Ленин: «как можно больше расстрелять!..» Но ведь расстреливать тогда пришлось бы действительно очень и очень многих. А с кем-то ведь надо было и остаться хотя бы для того, чтобы строить тот «новый мiр», которым они обещали облагодетельствовать угнетённое человечество... Троцкий в «совершенно секретной» записке членам Политбюро не без раздражённого недоумения останавливается пред этой в сущности недоступной ему религиозностью русского человека: «Против моего окна церковь. Из десяти прохожих (считая всех, в том числе детей) по крайней мере семь, если не восемь, крестится, проходя мимо. А проходит много красноармейцев, много молодёжи...» (11, 105–106) Было чем озадачиться идеологу мiровой революции. «Нужны чрезвычайные усилия для того, чтобы передвинуть дело, – продолжает он. – Нужен решительный и твёрдый поворот в постановке нашей агитации и пропаганды...»[32] Необходимо ослабить, исказить духовность!.. Внести порчу именно в область духа, потому что христиане вовсе не боятся убивающих тело (см.: Мф. 10, 28). Вот если бы удалось что-то там из основополагающего «передвинуть» – и сделать Церковь настолько послушной, настолько управляемой... чтобы иметь её в качестве такого «народного комиссариата», который сам собою со временем отомрёт... «Бесы революции», падшим существом своим открытые отцу лжи (Ин. 8, 44), они вместе с тем не могли не чувствовать в помрачённых глубинах самосознания вот эту неколебимость Истины, против которой обречены были на свой «последний и решительный бой». Нет, вовсе не случайно они называли себя материалистами, судорожно цеплялись за эту свою материю – ведь здесь им дана была некоторая власть, – в области же духа над ними довлела их собственная недостаточность, ущербность, проклятость, и потому в действительности их устрашало в России лишь одно: духовное сопротивление. Известно: что и бесы веруют, и трепещут (Иак. 2, 19).

В июне 1922 года представитель обновленцев-«живоцерковников», назвавшийся священником, некий Пельц прибыл в Казань. 2 июля, поддержанный властями, он устроил собрание-диспут в актовом зале Казанского университета. Обсуждались проблемы современной Церкви. Пельц выступил с речью, в которой обличал как «контрреволюционера» находившегося тогда под арестом Патриарха исповедника Тихона, призывал всех участвовать в реформировании «одряхлевшей Русской Православной Церкви», излагал и программу: ликвидация монашеского влияния и укрепление руководящей роли белого духовенства, затем введение женатого епископата, разрешение на второбрачие у священства, переход на новый стиль и на русский язык в богослужении вместо «грубого и отсталого» церковнославянского, – всё это почему-то называлось «обновлением церковной жизни путём приближения её к первым векам христианства». Это было, конечно, грубо выраженное обновленчество – диспут не удался. В ту же ночь оппонентов Пельца разыскивало ГПУ.

Пельц пытался продолжить свою деятельность в Казани, вознамерился было, назвавшись ревизором обновленческого Высшего церковного управления (ВЦУ), проникнуть в епархиальную канцелярию митрополита Кирилла, но был Владыкою изгнан. Впрочем, было уже не до Пельца: общецерковная ситуация, в том числе и в Казанской епархии, трагически обострилась. Три известных иерарха Русской Православной Церкви: митрополит Сергий (Страгородский), архиепископы Евдоким (Мещерский) и Серафим (Мещеряков) опубликовали воззвание (так называемый «меморандум трёх»), где признали каноничность этого самозванного и полностью подконтрольного безбожной власти ВЦУ, законность и обязательность к исполнению всех его мероприятий и призвали чад Церкви последовать их примеру. В результате этого призыва уже в течение июля из семидесяти трёх епархиальных архиереев тридцать семь присоединились к обновленческому ВЦУ, и лишь тридцать шесть остались верными Патриарху Тихону. Раскол произошёл – большевицкие главари могли торжествовать[33].

А что же было с теми, кто не признал обновленцев? В постановлении ВЦУ от 19 июля 1922 года (которое не имело силы для верных чад Церкви, но оказалось не лишним для карательных органов) на непризнавших налагались всевозможные прещения; так, например, в числе прочих увольнялся от управления Казанской епархией и митрополит Кирилл – с характернейшей формулировкой: «за контрреволюционную скверну». Не прошло и месяца, как это шутовское распоряжение церковных провокаторов было со всею серьёзностью подкреплено палачами из ГПУ: 15 августа митрополит Кирилл был арестован, отвезён на автомобиле за город, там посажен в специализированный вагон и отправлен в Москву, в камеру Бутырской тюрьмы.

На его место (как «уволенного на покой с назначением местопребывания вне пределов Казанской епархии» – так сообщало ВЦУ в своем «указе» уже действительно находившемуся вне пределов, то есть в Бутырках, митрополиту) в Казань прибыл архиепископ Алексий (Баженов), архиерей старого поставления, признавший ВЦУ. Однако этот раскольник-архиерей и сформированное им обновленческое епархиальное управление не были признаны ни остававшимися ещё на свободе викариями митрополита Кирилла, ни наместником Седмиезерной пустыни архимандритом Александром, ни всеми другими монастырями епархии (кроме единственного женского Богородицкого монастыря – того самого, в котором находилась до 1904 года чудотворная Казанская икона Божией Матери, похищенная святотатцами).

Пришло время, и укрепившиеся во власти богоборцы приступили к окончательной ликвидации российских монастырей. Разграбленные и осквернённые, некогда пребывавшие в безмятежии, а ныне попущением Божиим вынужденные существовать кто в виде трудовой артели, кто в качестве дозволенного подконтрольного приходского храма (обычно самого малого из имевшихся в обители), – русские монастыри и в этом уничижении не переставали быть ненавистны строителям «нового и справедливого общества».

1928 год. Август... «Совершенно секретно. Начальнику милиции Татарской ССР и Уголовного розыска[34].

Как известно Вам, в Седмиезерной слободе монастырь закрыт. По ходатайству верующих райисполком оставил им одноштатный приход в одной церкви, называемой “Вознесенское”, а остальные церкви, в том числе собор, подлежат закрытию. Для выполнения этих действий в Седмиезерную слободу 1 августа выезжал я, но проделать этого не представилось возможным, поскольку собралось около двухсот человек граждан, которые вошли в собор и на моё предложение выйти оттуда – категорически отказались. Вследствие чего я вынужден был уехать обратно. На мои действия граждане Седмиезерной слободы вторично подали заявление об оставлении в их ведении всех церквей монастыря, но президиум РИКа на заседании своём от 9 августа им в этом отказал, разрешив пользоваться одной церковью, поскольку остальные предназначены для других целей.

На основании этого решения я вторично, с четырьмя сотрудниками РАО, выехал 13 августа туда же и успел опечатать собор, но уехать обратно не сумел, так как вокруг квартиры старшего милиционера Вшивцева[35] моментально собралась толпа, в числе не менее трёхсот человек, которые настойчиво с угрозами стали требовать, чтобы я открыл собор. В этот момент слышались и такие крики: “Их надо растерзать, взять и убить кольями и серпами!” Видя такое положение, мы хотели уехать в город, но абсолютно не имели никакой возможности, так как наша лошадь была остановлена доскою и столпившимся народом, а милиционера Фокеева едва не стащили с телеги. Посоветовавшись с комендантом детского дома [занявшего к тому времени часть монастырских зданий] Зиновьевым[36], я ключи возвратил, но спустя только час разошлась толпа, крича при этом: “Приезжайте хотя и отрядом, но никого арестовать не дадим, и церкви не закроете!”

Эти случаи не первичные... Был такой же, когда предполагалось увезти икону в Казань[37]. Такие резкие сопротивления возбуждают население и около закрытого Раифского монастыря, где уже всё реквизировано после ликвидации.

Инициаторами всех этих сборищ являются: бывший игумен монастыря Александр и кучка кулаков, возбуждающих эксцесс верующих.

По моему мнению, для предотвращения этого необходимо арестовать игумена, а остальных семерых монахов, оставшихся при приходе, немедленно выселить из слободы.

Изложенное выше на Ваше распоряжение доношу.

Временно исполняющий должность начальника РАО и милиции Казанского района – Макаров».

27 октября, выдержав более чем двухмесячную паузу, понадобившуюся для продумывания предстоящих действий (опасались, скорее всего, именно серьёзного бунта жителей слободы), представители власти, при поддержке отряда из пяти конных милиционеров, вновь «поехали в монастырь для окончательной ликвидации такового и передачи ценного имущества из него Госфонду» (как значится в секретной докладной записке начальника административного отделения Казанского РИКа Листвина, возглавлявшего акцию).

«...Приступили к поверке церковного имущества в Вознесенской церкви, которую предполагалось сдать в арендное пользование религиозной общине, а имущество остальных церквей и собора сдать Госфонду на предмет реализации. Поверку необходимо было произвести, потому что женское население слободы, заранее предчувствуя, что всё равно останется им только одна Вознесенская церковь, самовольно из богатейшей соборной ризницы перенесли в Вознесенскую большинство ценнейших икон, церковной утвари и облачения, которого бы хватило для совершения обряда на несколько десятков священников, дьяконов и т. д. Нечего и говорить, что это было сделано по вдохновению попов.

Во время поверки имущества собралась толпа женщин Седмиезерной слободы с требованием отдачи им ключей от собора. <...> Мы, видя, что ввиду сопротивления женщин имущество увезти будет Госфонду из собора и других церквей нельзя, решили опечатать собор и вывезти из него имущество в другой раз. При попытке сделать это толпа женщин окружила двор собора, с плачем и истерическими выкриками вырывая из рук у меня сургуч и печать. Пришлось прибегнуть к помощи [конных] милиционеров, чтобы удалить толпу от дверей собора. Но женщины вцепились друг в друга, образовав около двери живую стену, начали ещё более истерически кричать, плакать, падать в обмороки, бросать в милиционеров бутылками и совать детей, крича: “Бейте детей, а собор не дадим!” <...> Мы, видя, что поделать ничего невозможно, других, более репрессивных, жестоких мер принимать нельзя, решили собор не опечатывать, так как всё равно им более туда не попасть – он заперт и ключи у нас. Мы уехали.

Причина такого ярого фанатического сопротивления ликвидации монастыря [в том,] что там проживают до сего времени служители культа, бывшие монахи: архимандрит Александр Арудов[38], [иеромонахи] Мартирий [Лукоянов], Вениамин [Кошурин][39] <...> которые, несомненно, исподтишка ведут ярую политику, настраивая религиозных женщин, старух и вдов особенно. Несомненно, эти монахи играют тут самую первую роль, боясь лишиться такого лакомого куска, как доходы от монастыря. И ещё есть тут что-то другое.

По словам т<оварища> Зиновьева, заведующего детским домом в монастыре, ему бывший монах, а сейчас работающий маляром в детдоме, Матросов Авраамий недавно говорил, что в соборе до 1922 года монахи замуровали много драгоценностей, как-то: золотую чашу, серебряный, пудов на пять, ковчег и много других вещей на много тысяч, и что при этом присутствовал [тогда] монах Бушуев Николай, который живёт в слободе и лично говорил Матросову, что знает, где именно замуровано. И что Бушуев за это уже сидел в каком-то году в ОГПУ, но не сознался. Это подтверждается и тем, что [во время нынешнего столкновения] одна женщина, член церковного совета, выразилась: “Возьмите всё из собора, оставьте одни стены, но дайте его нам”, – а другая, тоже член совета, велела ей замолчать. Тут ещё надо раз тщательно проверить ОГПУ.

Несомненно, у монахов есть из женщин несколько фанатичек, всецело им преданных и которых они специально обрабатывают для внесения смуты, а остальные тёмные женщины слепо идут за ними. Несомненно, монахи знают законы и всё учли: если дружно всем встать как один, то никто им ничего не сделает <...>. Например, на вопрос любой женщине: кто вас это настраивает так делать? – отвечают: “Все мы, Седмиезерная слобода”; как ваша фамилия? – “Седмиезерная слобода!” – и более никто ничего не говорит, а сопротивление делают <...>.

Выводы: для полного ликвидирования монастыря, дабы не было сопротивления, необходимо изолировать всех монахов, как тайных руководителей фанатически настроенной толпы; тёмных женщин арестовать и предъявить обвинение за сопротивление власти, тогда возможно, убоясь последствий, они выдадут, кто их настраивал. Возможно, этими мерами разрядится атмосфера – другие побоятся оказывать сопротивление – и ликвидирование монастыря будет окончено».

31 октября 1928 года архимандрит Александр, иеромонахи Мартирий и Вениамин были арестованы.

Предварительно допрошенный в качестве свидетеля, шестидесятипятилетний из крестьян монах Седмиезерной пустыни Палладий (Степанов) показал:

«Арудов к нам в монастырь пришёл в 1922 году. Хорошо удостоверить не могу, но слышал, что Арудов, будучи в Тамбове, был в гражданскую войну арестован и освободился лишь благодаря тому, что Тамбов был взят белыми. Затем явился к нам в Казань. Сначала он был в Макарьевском монастыре, а потом митрополитом Кириллом прислан к нам в Седмиезерный. Будучи у нас в монастыре, Арудов всё время стремился всё хозяйство монастыря взять в свои руки и, кроме того, стремился приобрести влияние среди крестьян Седмиезерья. Весь получаемый доход Арудов брал себе и распоряжался средствами [монастыря] по своему усмотрению...[40] Кроме того, Арудов не хотел платить в Казанский РИК за помещения, занимаемые монахами, вследствие чего за монастырем получилась большая задолженность. Когда мы спрашивали Арудова, почему он не платит деньги за помещения Казанскому РИКу, он говорил, что советскую власть не признаёт и деньги платить не будет, так как со своей стороны считает, что советская власть не имеет права брать деньги за монастырские помещения[41]. Неоднократно Арудов намеревался из помещений монастыря выгонять не подчинявшихся ему монахов, но монахи указывали ему, что они живут не в его здании, а в советском. Арудову это крайне не нравилось. Больше показать ничего не могу, записано верно и мне прочитано».

Были допрошены и некоторые из мiрян: мать и сын Тычинкины, председатель церковного совета Борисов и известный нам бывший монах Авраамий Матросов, которые показали:

Тычинкина. «Когда у нас был закрыт монастырь, то мы оставили несколько монахов для совершения религиозных треб. Но вот монахи стали говорить, что сейчас закрыли монастырь, а завтра закроют и церкви; и что – вы, крестьяне, так и будете молчать? В конце концов перейдёте к нехристям и антихристам, которые приедут опечатывать ваши храмы... Что и случилось: приехала милиция и хотела опечатать бывший собор. Крестьяне, главным образом, женщины, собрались и не дали храм опечатать, а милиция вынуждена была уехать. После отъезда [милиции] монахи Александр, Вениамин и Мартирий стали говорить, что нужно крепко стоять за церковь и тогда власть ничего не сможет сделать: оружием разгонять не будут, а церковь вы сохраните. Действительно, так и вышло: мы послушались монахов [и, когда вновь приехала милиция], сказали, что церкви не отдадим, стали кричать, плакать, шуметь – так что милиция уехала; но никак мы милицию не оскорбляли...»

Тычинкин. «...Монахам жаль было расставаться с монастырём, и они всячески старались его сохранить... они уговаривали баб, чтобы те не давали власти закрывать церкви, – вот отсюда и началась буча. А мужики на монастырь смотрят так, что он будет или нет – их это не касается».

Борисов. «Я с 5 июля сего года являюсь председателем совета церкви бывшего Седмиезерного монастыря. По принятию дел мне пришлось столкнуться с материальной стороной. Прежде всего, не было абсолютно денег, так как все деньги забрали монахи бывшего Седмиезерного монастыря, а для вновь организованной общины осталось только до 25 фунтов свечей. Для поднятия нашей доходности нам помогла Смоленская икона Божией Матери, на встречу которой прибыло порядочное количество народу; от этого дела церковь заработала до 600 рублей, на что мы сейчас и существуем. <...> Оставшиеся для совершения треб монахи: архимандрит Александр, иеромонахи Вениамин и Мартирий, которым не хотелось расставаться с монастырём и уезжать из слободы, – уговаривали нас не давать милиции опечатывать церкви. При участии монахов и непосредственном их руководстве женщины перенесли все ценности из собора в отведённую для треб церковь, причём было взято всё, оставлены одни стены. Монахи говорили, что ничего власти отдавать не надо, что власть состоит из богохульников и что нужно противопоставить себя власти: они всё равно силой брать не будут и против организованности ничего не сделают. Всё это было выполнено в точности...»

Авраамий Матросов, бывший монах Седмиезерной пустыни, а с 1924 года «в разных учреждениях на малярных работах». «После ликвидации монастыря в нём остались для исполнения треб бывший игумен – архимандрит Александр и два его помощника... Эта ликвидация им, конечно, не особенно понравилась, и они стали искать возможности к сохранению монастырских церквей. При этом проводили с крестьянами беседы против власти и уговаривали крестьян, чтобы они приняли меры к сохранению церквей и постояли за православную веру; при этом ссылались на то, что власти от антихриста и ими руководит дух антихриста, который и предлагает все храмы закрыть, а верующих превратить в басурман. Часть верующих им поверила – и архимандрит со своими помощниками получили удовлетворение <...>».

Документы следственного дела отражают то достоинство, с каким держался перед безбожниками отец Александр. Сохранившаяся в деле фотография замечательно передаёт вот эту его внутреннюю отчуждённость от всего совершаемого над ним служителями зла. Вглядываясь в его лицо, невозможно не ощутить молитвенный покой, свидетельствующий о совершенной силе его христианского духа. И всё это происходит в «доме заключения», в преддверии приговора! Он вообще устранился от каких бы то ни было объяснений, тем более признаний чиновнику репрессивного ведомства. «Участия в подстрекательстве крестьян к сопротивлению властям не принимал; что там было и на какой почве – не знаю и показать ничего не могу», – вот всё, что сумел записать за ним на первом допросе уполномоченный секретного отделения Татарского отдела ОГПУ. 14 ноября на постановлении о привлечении его в качестве обвиняемого по ст. 58/10 УК он написал: «Читал. Считаю себя невиновным. Архимандрит Александр». 17 ноября, на втором допросе, был так же краток и исполнен достоинства: «В предъявленном мне обвинении виновным себя не признаю. В чём и расписуюсь. Архимандрит Александр».

Обвинительное заключение было составлено в Казани 31 декабря 1928 года. В нём «архимандрит Седмиезерного монастыря Арудов Александр Андреевич, иеромонахи Кошурин Василий (Вениамин) Семёнович и Лукоянов Михаил (Мартирий) Алексеевич» обвиняются в том, что:

«...группируют вокруг бывшего монастыря весь монашествующий элемент в целях возможного возрождения монастыря... среди крестьян окрестных деревень ведут усиленную агитацию за восстановление монастыря и предъявления на этот счёт со стороны крестьянства требований к власти... в своей агитации используют все возможности, говоря, что... необходимо восстать против поругателей и не дать [им] наложить печать антихриста на святые храмы...

Вышеуказанные монахи являлись главарями монастыря, от которого они получали большие деньги, и, конечно, распоряжение о ликвидации... вызвало ещё большее озлобление по адресу советской власти, и они повели усиленную агитацию среди крестьян, направленную к возбуждению масс... призывали к восстанию и недопущению представителей власти к закрытию монастырских церквей, в результате чего... оказано сопротивление и сорвана работа...

Исходя из вышеизложенного... дело по обвинению Арудова Александра Андреевича, Кошурина Василия Семёновича и Лукоянова Михаила Алексеевича – передать на рассмотрение Особого совещания при Коллегии ОГПУ...»

22 марта 1929 года Особое совещание вынесло приговор: архимандрита Александра и иеромонаха Вениамина «заключить в концлагерь сроком на три года», иеромонаха Мартирия выслать на этот же срок в Сибирь.

Тотчас же в Татарский отдел ОГПУ из Москвы пошла срочная бумага, согласно которой обоих приговорённых к концлагерю надлежало направить «в Вишерское отделение УСЛОН ОГПУ». В ответ из Казани, с грифом срочно-секретно, «в Вишерское отделение УСЛОН ОГПУ, копия: в ОЦР ОГПУ, г. Москва» последовало сообщение об исполнении предписанного – и двое из многих и многих тысяч узников ГУЛАГа были отправлены по назначению: с первым отходящим этапом через Бутырскую тюрьму.

...А когда закончился трехлётний срок пребывания в концлагере, архимандрит Александр постановлением того же ОСО был выслан в город Свердловск, в распоряжение ПП ОГПУ по Уралу – ещё на три года.

От нас сокрыты причины, по которым отец Александр оказался после окончания ссылки именно в вятских пределах. Нет сомнения, что Казань, где остались его духовные чада и куда ему хотелось бы вернуться, а также и центральные города были в списке минусовых для проживания. Вятский край, не входивший в этот список и, что немаловажно, граничивший на юге с Татарией, неожиданно обрёл для него желательные перспективы, когда стало известно, что на Яранскую кафедру назначен епископ Димитрий (Поспелов) – знакомый ещё по Темникову, где он в сане протоиерея был благочинным церквей и пытался весною 1918 года способствовать к усмирению бунта Санаксарской братии[42].

Имел ли отец Александр переписку с владыкой Димитрием, а значит, и приглашение от него, или кто-то из верных направил его к нему, – нам о том неизвестно. Может быть, его авва, митрополит Кирилл, посодействовал выбору местожительства? Один из современных исследователей эпохи гонений[43] свидетельствует, что архимандрит Александр, находясь в ссылке на Урале, переписывался с митрополитом Кириллом и даже несколько раз встречался с ним. К сожалению, фактов, подтверждающих хотя бы косвенно это предположение, исследователь не приводит. Мы думаем, что дело обстояло проще: узнав, что владыка Димитрий на Яранской кафедре, отец Александр после октября 1934 года, «получив полную свободу» (его собственное выражение) и помня 1918 год, прямо явился к владыке Димитрию, вполне доверившись воле Божией. Это был выбор, и Господь благословил его.

3 (16) января 1935 года епископ Димитрий назначает архимандрита Александра в село Сретенское Кичминского района настоятелем тамошней церкви. Место было, кажется, довольно уединённым, километрах в сорока пяти к востоку от Яранска, на берегу речки Иж. Но для отца Александра очень важным было и то обстоятельство, что от Сретенского на юг до Седмиезерки, до Казани, до духовных чад – было напрямую не так уж и много: километров сто семьдесят, не более, – и кто-то из верных вполне мог навещать его. Прослужил отец Александр в Сретенском всего несколько месяцев и 23 июля (5 августа) 1935 года был перемещён епископом Димитрием «исправлять обязанности для пополнения священнических треб по приходу села Соболева»[44]. Вот здесь-то и было то место на земле, где в течение двадцати шести лет отец Александр подвизался о Господе и скончал дни свои.

...Удивительны пути Промысла Божия о человеке! Христианское понимание происходящего не знает «случайных совпадений». Епископ Димитрий, единственный из находившихся тогда на свободе и управляющих епархиями, был вместе с тем не просто знакомым по прошлым годам служения Церкви, но был тем архиереем, кто в своё время был познан в беде и кто тоже возрастал под духовным влиянием святителя Кирилла. Для архимандрита Александра это последнее обстоятельство было весьма значимым. И вот епископ Димитрий в 1934 году назначается Заместителем Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием на кафедру Яранскую (в связи с арестом предыдущего Вятского викария епископа Ефрема) и за довольно краткий промежуток времени успевает не только принять именно в это время освободившегося из ссылки архимандрита Александра, но и насколько возможно было понадёжнее устроить его; а затем, почти тотчас же, Заместитель Местоблюстителя освобождает Владыку от управления Яранским викариатством и... отправляет на покой. А отец Александр остаётся: в этом окраинном и достаточно неприметном селе, при пока ещё действующей церкви и, между прочим, как и в Сретенском, в двух-трёх днях перехода от своих казанских духовных чад. В сложнейшей ситуации церковно-государственных противостояний того времени всё происшедшее с архимандритом Александром не может не внушить мысль, что таковое стечение и последовательность событий были действительно почти чудесными[45].

Село Соболево расположилось в двадцати километрах к западу от Санчурска – в те годы посёлка городского типа. Село было немалым (ныне сохранилось лишь несколько жилых дворов). Каменная, постройки 1883 года, церковь была о трёх престолах: главный во имя Первоверховных апостолов Петра и Павла и два придельных – Архангела Михаила и Преподобного Серафима, Саровского чудотворца. Село, как сказал бы отец Александр, «в большой природе»: обширные леса, река Большой Ку1ндыш невдалеке, но много было и пахотной земли, которую засевали зерновыми – рожью, пшеницею и овсом.

В это время заканчивалась вторая безбожная пятилетка. Её задачу сами управители государства определяли так: «окончательная ликвидация эксплуататорских классов для осуществления первой фазы коммунизма – социализма, создание условий для дальнейшего непрерывного повышения материального и культурного уровня трудящихся», для чего, в частности, необходима была и «полная ликвидация остатков паразитических классов...» Понятно, что христиане, давно предписанные безбожной властью к «ликвидации», числились именно в составе этих «остатков»[46]. В эти годы насилию подвергалась и лояльная к власти, «сергиевская» часть Православной Церкви, но главный удар предназначался тем нелегальным общинам, которые не могли принять политику соглашательства, уступок и подчинения богоборцам, проводимую Заместителем Патриаршего Местоблюстителя. Таких непримиримых на вятчине было много: в основном это были последователи священноисповедника Виктора, епископа Глазовского (Островидова; |1934, память 19 апреля), – власти называли их «викторовцами», – а также сторонники епископа Яранского Нектария (Трезвинского; |1937), томившегося тогда в концлагере.

Летом 1936 года Кировским УНКВД была проведена очередная операция против тайных общин. Находившийся в ссылке епископ Дамаскин (Цедрик)[47] был арестован в Архангельске и переправлен в Кировскую тюрьму. Здесь ему было предъявлено обвинение в том, что он «нелегально возглавлял Вятскую епархию православной церкви викторовской ориентации, нелегально руководил таковой через контрреволюционную группу церковников, давал им указания контрреволюционного характера...» Нашёлся провокатор из священства, которому Владыка доверился, встречаясь с ним в ссылке. И хотя никакого «возглавления Вятской епархии» не было, но для палачей из НКВД достаточно было доноса, чтобы сфабриковать дело. По вятчине прошла волна арестов. Епископ Дамаскин был одним из самых близких по духу митрополиту Кириллу. Известно ли было отцу Александру о происходящем? Думается, что должен был знать. И каждый следующий день мог быть и для него началом новых испытаний.

Если с церковной оппозицией у власть предержащих разговор был всегда короток: арест, фальсификация показаний или выбивание их пытками, далее расстрел либо концлагерь, – то против общин, зарегистрированных советскими властями, применялись ещё и другие методы – иезуитские, каковые только и могли родиться в головах богоборцев и христоненавистников. К примеру, в тот год вятская земля дала обильный урожай зерновых. Наступило время жатвы. Где хранить хлеб? Конечно же, в действующих церквах. Почему? Ну надо же было занять церковное помещение, а затем найдётся причина, чтоб не вернуть. Каждый из местных РИКов принимает решение: «учитывая необходимость засыпки хлеба и отсутствие наличия в районе складов [что, как правило, было ложью], использовать временно церковь для засыпки хлеба по зернопоставкам. Предложить церковному совету [к такому-то числу 1936 года] освободить церковь под засыпку хлеба. По освобождении церкви из-под хлеба передать её общине верующих». О том, какими методами «предлагали церковным советам освободить церковь», свидетельствует, например, телеграмма, посланная из Санчурска 19 августа 1936 года «всесоюзному старосте» Калинину от представителей религиозной общины Шарангского района (это километрах в двадцати от Соболева).

«Молния. Москва. Председателю ВЦИК.

Местная районная власть самовольно без договора несмотря на протесты церковного совета и верующих нашей религиозной общины пятнадцатого сего августа приступила насыпке зерна нашу церковь сломав церковный замок южных железных дверей во время богослужения при народе производя шум безпорядок просим содействия деле прекращения занятия церкви зерном очистке от него.

Церковный совет Большерудкинской религиозной общины»[48].

О том же, как «освобождались церкви из-под хлеба», свидетельствуют во множестве сохранившиеся в архивах обращения, жалобы с десятками и сотнями безхитростных подписей под ними от верующих жителей деревень, входивших в церковные приходы. Всё было безрезультатно. Иногда не выдерживали даже сами начальствующие представители безбожных комиссий: ведь покуда церковь была занята зерном – наступала зима, и «община верующих религиозные обряды совершала в церковной палатке». Жалость к людям, хотя и не желавшим идти в ногу со временем, но оттого не перестававшим быть соотечественниками, иногда входила в противоречие с должностными требованиями даже у коммунистов. Как пример приведём следующий документ:

«Председателю Тужинского РИКа Кировской области.

Под личную ответственность сообщите, когда конкретно будет освобождена из-под хлеба церковь с. Караванного и возвращена верующим. Присланная выписка из протокола № 48 от 23. 12. 36 г. является не чем иным, как отпиской, игнорирующей смысл ст. 124 Конституции СССР. Просьба отнестись более серьёзно к данному делу.

Ответственный секретарь комиссии Агеев»[49].

Смысл же 124-й статьи «сталинской» Конституции был следующим: «...Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признаётся за всеми гражданами». Как видим, лишь вторая часть сего возглашения имела практическую силу закона.

Точно так же происходило и в Соболеве.

Вот заявление (писанное рукою архимандрита Александра) от 26 июня 1937 года в Кировский областной исполнительный комитет:

«Наша Петропавловская церковь, что в селе Соболеве Вотчинского сельсовета Санчурского района, с 23 августа 1936 года занята под ссыпку хлеба. До сего времени церковь не освобождена и не передана нам верующим для совершения служб церковных. Мы трижды обращались в Санчурский РИК об освобождении церкви. Но и на третье наше обращение РИК ответил отказом, хотя незначительное количество хлеба – около десяти тонн овса – могло бы легко быть перегружено в свободный амбар, находящийся вблизи храма, при помощи верующих, предлагающих для этого свои услуги. Нуждаясь в храме для удовлетворения религиозных потребностей верующих Соболевской церкви, просим Кировский облисполком передать нам храм для богослужений или [хотя бы] один из приделов храма. Прилагаем: 1) постановление Санчурского РИКа от 14 июня сего года об отказе в нашем ходатайстве; 2) копию нашего ходатайства о храме в Санчурский РИК [далее следуют подписи членов приходского совета]»[50].

Но и это ходатайство осталось безрезультатным.

Шёл 1937 год...

В январе была проведена всесоюзная перепись населения. Советскому правительству, и прежде всего Сталину, хотелось удостовериться в результативности борьбы с Христовой Церковью. Для этой цели в переписные листы был включён вопрос о вероисповедании, на который должны были отвечать все, достигшие шестнадцатилетнего возраста. Результат переписи оказался для богоборцев ошеломляющим: православными христианами исповедали себя 42,3% всего взрослого населения страны или 75,2% от всех, назвавших себя верующими. «Величайшему и мудрейшему» стало ясно, что государственная борьба с Церковью, начатая двадцать лет назад, фактически потерпела крах. Ни тюрьмы и концлагеря, ни коварная работа внутри церковного управления, ни искусственный голод, коллективизация и другие чудовищные карательные меры против народа не смогли сокрушить духовное основание русской жизни. Диктатор понял, что действовать надо решительно, безпощадно и в кратчайшие сроки.

2 июля на заседании Политбюро ЦК было принято решение о начале террора. На следующий день Сталин подписал кровавую директиву на имя главы НКВД Ежова, в которой предлагалось «всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учёт всех возвратившихся на родину кулаков... с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через Тройки... В пятидневный срок представить в ЦК состав Троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке». 30 июля Ежов направил Сталину на утверждение оперативный приказ «Об операции по репрессированию бывших кулаков и других антисоветских элементов», в котором мертвящим языком служителей канцелярии ада констатировалось:

«Материалами следствия по делам антисоветских формирований устанавливается, что в деревне осело значительное количество кулаков, ранее репрессированных, скрывшихся от репрессий... [а также] осело много в прошлом репрессированных церковников. Перед органами государственной безопасности стоит задача – самым безпощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой. В соответствии с этим приказываю – с 5 августа 1937 года во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов.

Контингенты подлежащие репрессии:

бывшие кулаки;

наиболее активные антисоветские элементы из бывших кулаков, церковников, которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых посёлках и колониях;

все перечисленные выше контингенты, находящиеся в данный момент в деревне, в городе, в советских учреждениях и на строительстве.

Все репрессируемые разбиваются на две категории:

к первой категории относятся все наиболее враждебные. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрении их дел на Тройках, – расстрелу;

ко второй категории относятся все остальные менее активные. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет.

Порядок проведения операции:

операцию начать 5 августа 1937 года и закончить в четырёхмесячный срок;

в первую очередь подвергаются репрессии контингенты, отнесённые к первой категории;

в соответствии с обстановкой и местными условиями территория республики, края и области делится на оперативные сектора;

для организации и проведения операции по каждому сектору формируется оперативная группа, возглавляемая ответственными работниками НКВД;

в соответствии с требованиями оперативной обстановки группам придать войсковые или милицейские подразделения».

Через четыре месяца, по завершении террора, ненасытный молох Политбюро ЦК на заседании 31 января решает:

«принять предложение НКВД СССР об утверждении дополнительного количества подлежащих репрессии;

предложить НКВД СССР всю операцию закончить не позднее 15 марта 1938 года» (4, 16–18)[51]...

Каким чудом отец Александр не попал в этот кровавый жернов?.. В 1937 году было арестовано 136900 православных священнослужителей, из них расстреляно – 85300, в 1938 году арестовано 28300, расстреляно – 21500...[52]

В числе тысяч мучеников был расстрелян в ночь на 8 (21) ноября и его авва, духовно самый близкий ему – митрополит Кирилл... Был канун Михайлова дня – престольный праздник соболевского храма. Но была ли возможность отслужить в храме всенощную, совершить Божественную Литургию? Если нет, то, конечно же, он служил дома, не мог не служить... Небесных воинств Архистратизи, молим вас присно мы недостойнии, да вашими молитвами оградите нас кровом крил невещественныя вашея славы, сохраняюще ны припадающия прилежно и вопиющия: от бед избавите ны, яко чиноначальницы Вышних Сил.

Через десять дней – 17 (30) ноября архимандрит Александр завершил своё открытое священническое служение; отныне и на долгие годы – он для всех «на покое», и о служении его знают лишь немногие, верные. Сопоставляя эти два события – мученическую кончину великого Святителя и уход в катакомбы его духовного сына, – мы ни о чём не дерзаем догадываться; здесь тайна, пред которой нам кажется уместным молчание...

В автобиографии 1950 года архимандрит Александр предельно осторожен: «служил [в церкви села Соболева] с 1935 года по 1937 до 30 ноября... поступил на работу [в питомник] лескультурных производств... Санчурского лесничества, лесхоза Кугу-Какшан». В одном из позднейших писем: «служил по 37 год... В 1938 году в силу необходимости пришлось поступить в лесхоз Кугу-Какшан...» Ещё в письме, за два с половиной года до кончины: «по закрытии церкви поступил в лесхоз воспитывать питомник, но правила свои по обету монашескому исправлял...»

Теперь мы знаем: в Петропавловской церкви уже с августа 1936 года богослужения были невозможны, хотя официально закрыта она была решением Исполнительного комитета Кировского областного совета депутатов трудящихся лишь 1 ноября 1940 года, с характерной для советских времен формулировкой: «Удовлетворить ходатайство граждан Вотчинского сельского совета и исполкома Санчурского райсовета: пустующую с 1937 года Соболевскую церковь, в соответствии с пунктом 36 постановления ВЦИК и СНК РСФСР от 8. 04. 1929 г. о религиозных объединениях, ЗАКРЫТЬ и здание церкви передать исполкому Санчурского райсовета для использования под культурные цели»...[53] Далее следовали подписи ответственных товарищей. Надо ли говорить, что «культурные цели» вследствие этого решения так и не были достигнуты. Соболевские старожилы припоминают (смутно, потому что были тогда подростками): «Отец Александр недолго в церкви служил. Служба-то ещё шла, а церковь уже перегородили – и сыпали зерно. Потом закрыли, иконы поснимали... Увезли на подводах в Вотчину, там рубили, жгли...»

Ныне, по прошествии полувека, очень немногих, помнивших его, удалось отыскать – и очень скудны воспоминания о его внешней жизни в те последние земные годы; внутренняя же, сокровенная, молитвенная его жизнь нам вовсе недоступна. Но бережно сохраним хотя бы то малое, что известно, – более нас достойным Преподобный сам откроет большее, и они дополнят[54].

«...Его приютила в своём небольшом доме просвирня горбатенькая – Евдокия; Авдотьюшка – так он её звал. Домик этот стоял рядом с церковью, напротив колокольни. Я молодая была, лет шестнадцати, и никогда бы я у них в доме не побывала, если б не Евдокия – она ещё и портниха была, зарабатывала шитьём. И помню очень сильное своё чувство, что дом этот их – какой-то особенный, что-то особенное было в нём, тянуло к нему. Это теперь я понимаю: он там молился. И вот зайдёшь к ним в дом... там так было: слева лесенка – крылечко такое высокое, тут перильца, там – подсарай (мы называли: сарай и подсарай), зайдёшь: у него передняя комнатка была загорожена, и дверь всегда была закрыта. А мне так хотелось посмотреть!.. Тут кухня, печь, а направо – в комнатку Евдокии, там она и шила, там было места немного. И надо было к Евдокии через кухню идти. И вот я раз запомнила: наш Батюшка отец Александр кипятил самовар, медный. Там у него небольшая подстановочка была и самовар стоял, из него труба – и в печку, там отдушина была. Отец Александр тогда ничего не сказал, только строго так глянул на меня... Да, я его видела очень мало и редко (скоро замуж вышла и уж в Соболеве не жила), только вот помню: мы пойдём с девчатами по грибы в лес – а он уже из леса идёт. Он рано ходил. И мне теперь-то кажется, что он избегал людей, он одиночество любил. И вот мы его увидим, далеко он идёт, у него одежда была тёмная, а на голове шапочка такая, тоже тёмная... и он чем-то был подпоясан, раньше ведь были подпояски такие; а на ногах – мне помнится, что он в лаптях ходил. А тогда все в лаптях ходили. Был он среднего роста, худощавый очень. И ходил быстро, такой шустренький был, быстрый. Кузовня берестяная большая через плечо, с палочкой всегда – и очень быстро идёт. Он пройдёт, а я долго ему вслед смотрела, как-то притягивало почему-то к нему, притягивало и всё. Он был, как я его сейчас определяю, добрый очень, отзывчивый, он людей очень принимал... с душой. Да! И чувствовалось, что он молитвенник был. Но жил скрытно, очень скрытно. И вот эта комната его закрытая... Так мне хотелось посмотреть! Но разве могла я сама открыть дверь?.. Осторожно ведь в доме том держались. И ни от мамы, ни от тятеньки я про него ничего не слышала. Ни Дуня не говорила ничего. Он по селу никуда не ходил, только в лес. Мимо церкви – и в лес. Лес был не очень далеко»[55].

Это впечатление девушки-подростка, в самом начале 50-х годов. Отцу Александру – семьдесят лет. С 1938-го по 1950-й он, «в силу необходимости», трудился в Санчурском лесничестве, «воспитывал питомник». Шла Великая Отечественная война, затем годы восстановления. Однажды отец Александр пришёл на свой участок, где выращивались посадки сосновые, и увидел, что молодые сосенки сплошь поедает гусеница. Он вернулся в дом, отслужил водосвятный молебен, и сосны на всём участке окропил святою водой. На другой день пришёл – все гусеницы на земле валяются...[56]

О силе его молитвы, которой и зверие и скоти повинуются, осталось предание. Как двое ребят из дальней деревни приехали к Старцу на лошади, запряжённой в телегу, чтобы отвезти Батюшку причастить в той деревне больного – из тех, кто тайно окормлялся у него. Лошадь привязали у ограды, а сами зашли в дом. Батюшка стал собираться, и вдруг ребята видят, что лошадь-то убежала... Они испугались. Как же так? Ведь привязали лошадь-то, крепко привязали к изгороди! Что теперь будет дома – накажут, страх! Как без лошади в крестьянском хозяйстве?.. А отец Александр говорит: «Ребятишек-то накорми, Авдотьюшка, накорми». Ребята едва не плачут: да какое там, не до еды – лошадь убежала!.. А Батюшка всё равно велел кормить. Ну, Евдокия их накормила. Он им: «Вы, ребятки, не расстраивайтесь, лошадь-то придёт». Они покушали, ушли. Идут по дороге, к дому своему, в свою деревню – и лошадь идёт им навстречу, вместе с телегой. Они рады, вернулись, взяли отца Александра и повезли в деревню, где его ждал больной.

В другой раз шёл он лесом один – и волк выходит ему навстречу. Они оба на тропе были, отец Александр и говорит: «Уйди. А то сейчас Михаила Архангела призову». И волк пошёл в сторону...

Ещё вспоминают те, кто был в те годы детьми:

«В Вербное воскресенье мы с подружкой гуляли – и вот, придумали, что пойдём, вербочек-то сломаем и к Батюшке, пусть он нам освятит вербочку. Пришли, он нас принял, но не туда, где он жил и дверь всегда прикрыта была, а в той комнате, где Дуня жила. Мы и говорим: “Батюшка, нам освяти вербы”. А он отвечает: “Вы пришли уж очень поздно, вербу святят с утра, она сейчас уж вся освящена”. У него такой был голос важный[57]. “Она уж сейчас вся освящена, вербочка. И на деревьях освящена. Везде, где она растёт, она вся освящена... Так что, с Богом, бегите домой”. И по головкам нас, помню, погладил. А может, он этим [движением руки] благословлял – а мы не понимали».

«У мамы моей заболело что-то в горле. Она пошла к Батюшке и меня взяла. Пришли. Мама говорит: “Батюшка отец Александр, у меня в горле болит, очень сильно... глотать нельзя”. А он ей что-то тихо сказал, я не расслышала, и помазал в горле маслицем. И говорит: “Ты иди, ни с кем не разговаривай, придёшь – ложись спать”. Идём обратно, а я как дура всё ей: “Мам, чего он тебе сказал? чего сказал?” Она машет на меня: отстань! [Говорить-то Батюшка запретил!..] На другой день встала – а уж всё прошло, будто ничего и не было».

«Помню, он крестил в сторожке, это уж в конце тридцатых, аккурат перед войной. Я пацан был – и вот, помню, он крестил, а я крёстным был, вкруг купели носил младенца... Всё это, конечно, по секрету, тихо-мирно. Церковь-то уже закрыта была.

Ещё в лесу встречались, он всё за грибами ходил или дрова заготовлять. Бывало, только снег сойдёт – он по грибы. Лес рядом. “Батюшка, дак и грибов-то нету, а ты – с кузовом ходить”. – “Ну что ж! Грибов не наберу – так хоть шишечек соберу”. На рыбалку ходил. Речка Ку1ндыш у нас. Километра два от Соболева. Река большая... [Была; теперь уж заросла вся.] “Одну малявку поймаю – и то уха!” – говорил. И вот пойдёт он рыбачить, а у нас деревня-то: вот так [порядок домов] и вот так [под углом]. И вот пойдёт он на Ку1ндыш-то огородами, а мы всё видим: “вон отец Александр на Ку1ндыш пошёл!”А возвращается – нам обязательно спросить надо: “Ну как, отец Александр, поймал, нет?” – “Да на скудный супчик!” – всегда так отвечал.

А то был случай, мы, пацаны, ему на быках дрова возили. И вот перевезли, стали пилить. А один из нас говорит: “Мишка, давай это... на попа поставим”. Баклажку, значит, двухметровую. А отец Александр рядом был и говорит: “Ой, ребёнки, на попа не надо ставить, лучше на матушку”. А ещё помню: он на крыльце сидит, а у дома, перед калиткой, куры чьи-то ходили. Соседка была, Степанида, увидала его, кричит: “Вот монах, кур распускает!” А он ей по-тихому: “Степанида, Степанида! это куры не мои...” Спокойный был. Не слыхивал когда, чтобы он это... голос повысил.

Одно время кто-то чужой приходил к нему, может, проверяли, мужчина какой-то, а у нас вот тут старичок хромой жил, он такой... шутник был, и мужчина этот подошёл к нему, спрашивает: “Где здесь живёт Уродов?” А старичок отвечает: “А у нас тут все уроды. Кто горбатые, кто хромые...” – “Да нет, фамилия Уродов. Батюшка это...” – “А-а... тогда вон туда иди. А то уродов у нас тут много...”»

«Зимой, на каникулах, мы возле церкви бегали, застудились и – к Батюшке, Евдокия нас чаем напоила. И вот сидим мы с дружком-то у печки, чай пьём, отогреваемся, а я вижу – дверь в комнату к Батюшке слегка приоткрылась. Я не удержался, заглянул: там сумеречно было, крохотно светилась лампада – Батюшка стоял на коленях перед иконами, молился...»

В последние годы войны и в послевоенный период безбожные власти вынуждены были несколько изменить политику по отношению к Православной Церкви: возвращали ранее захваченные церковные здания, регистрировали лояльные советскому строю общины, появилась возможность молиться и служить не скрываясь. Но организационная структура Церкви продолжала пребывать в жёсткой зависимости и под контролем государственного репрессивного аппарата. Был создан Совет по делам Русской Православной Церкви, во главе которого поставлен был полковник госбезопасности Карпов, и сеть уполномоченных и агентурных доносчиков была наброшена на религиозную жизнь народа.

Это «потепление», впрочем, не касалось уцелевших от террора, хотя уже и малочисленных общин «непоминающих», тайных христиан, не желавших участвовать в том, что совесть их признала греховным[58], – эти общины никакой ослабы от властей не чувствовали, а чувствовали, как и прежде, занесённый над собою карающий меч коммунистической диктатуры.

Так, на вятчине оставались ещё последователи священноисповедника Виктора (Островидова), епископа Глазовского; власти нещадно преследовали их, когда удавалось обнаружить, что, впрочем, было непросто, ибо тайные эти общины, обученные трагическим опытом, жизнь вели скрытную. Уполномоченному Совета по делам РПЦ по Кировской области оставалось лишь доносить в центр сведения общего характера, в том числе и конкретно по району, на территории которого находилось село Соболево. Вот, например, выдержки из отчётов за 1948 год: «Население Санчурского района... подвержено влиянию епископа Виктора, не признававшего советской власти»; «в районе до сего времени имеются последователи епископа Виктора»; «нелегально существующее викторианство»[59]. Вместе с тем уполномоченный докладывал, что «в области всё ещё наблюдаются отдельные случаи совершения религиозных служб и треб незарегистрированными священниками, не желающими подать заявление и встать на легальное положение...» Далее уполномоченный перечисляет факты «нарушений» и имена выявленных священников-«нарушителей», а затем добавляет: «Есть ещё не проверенные сведения о других»[60].

Архимандрит Александр все эти годы жил скрытно, очень был осторожен. Для посторонних, не вхожих к нему он старенький «убогий» батюшка на покое, для представителей власти «бывший церковник», для своих, верных – Старец, втайне нёсший подвиг исповедничества и пастырства...

Вспоминает Зинаида Александровна Самокаева:

– К нам в Антоничево[61] отец Александр ходил ещё перед войной, как церковь соболевскую закрыли. Здесь старушка-монахиня жила, звали Александра Михайловна, а в постриге – Мария. Она была из Знаменско-Мариинского монастыря, что в Яранске. А когда монастырь закрыли, она в Санчурском Никольском соборе пономарила. Закрыли и собор, и Александра Михайловна в Антоничеве поселилась, здесь были у неё родные братья, они ей у себя в огороде избёнку поставили, и вот она там жила. Она всю церковную службу хорошо знала, у ней и книги были; и вот, когда храмы-то вокруг позакрывали, она стала собирать у себя верующих – и потихоньку, по ночам, молились. И отец Александр приходил и причащал их.

А уж после войны к нам в дом стал ходить. Он деревню нашу глухим углом называл. Так и говорил: «Здесь у вас самый глухой угол». Это я помню, мне двадцать лет было. Семья большая: семь человек сестёр, я младшая; братья с войны не вернулись. Родители – Александр и Ольга – Батюшку ещё по соболевскому храму знали.

– А как закрывали церковь в Соболеве, помните?

– Когда церковь закрывали, я маленькая была, сама-то не помню, на службу нас мать водила... Когда отец Александр последнюю Литургию служил, церковь уже перегораживали, переколачивали... а служба-то шла. Ну, это теперь я понимаю, что церковь закрывали, а тогда что1 – мать приведёт, а я только жду: когда «Отче наш» запоют...

И вот он к нам ходил в дом, причащал нас. А я по его благословению почтальонкой пошла работать и ему письма носила, посылки от близких, и он тоже своим посылал. Я и телеграммы подавала, когда уж Батюшка помер... Он служил у себя дома, тайно. Причащал только своих. Вот Мария монахиня и те, кого она собирала, так он к ним ходил. Казанские бывали у него. И ещё своих, редких... Помню, как мать посылала к нему. Спрашивали благословения, кого пригласить к нам в дом можно; всё ведь под секретом было. Мы приготовимся, правило заранее читали, и он скажет, когда за ним приходить. Я иду [в Соболево]. Он спросит: сколь человек будет причащаться? столько и частичек [Святых Даров] берёт. Собрался – и обратно идём, лесом, там тропа была. Я впереди, он за мной. Подрясник за пояс подоткнёт, в руке палка. Сюда в дом приходим, он нас поисповедует и причастит. А в Соболево один возвращался... Исповедовал он строго. Подробно ли спрашивал? По возрасту и грехи спрашивал. Бывало, что и сам [грехи наши] называл, и мы говорили. Не только дела, но и помыслы. Я хотела в одном грехе покаяться, подхожу – а уж он о нём спрашивает. Да. Он строгий был исповедник. Он молитвенник был... сильный молитвенник! Он всё по ночам служил. И Литургию служил. Он говорил: «Церковь закрыта, а служба ведётся...»

Но и береглись тоже. Когда к нему ходили [причащаться], то всё по одному, или по двое, когда мать поведёт. А чтобы все вместе – такого и не было. Идёшь ведь, думаешь, как бы кто не увидел. В ночь приходили, или же засветло. Ведь в Соболеве-то сродственники – увидят, скажут: приходили [в село], а к нам не зашли, – и пойдут разговоры...

– От своих же родственников приходилось скрывать?

– Обязательно... Приходишь, он молитвы перед исповедью прочитает, поисповедует и причастит. И – уходи. Он очень аккуратный был – и в разговорах, и везде. И чтобы, вот, она не знала, что я хожу [к нему], а я чтобы не знала, что она ходит. А если куда посылал меня или я благословлялась куда идти, то говорил: когда там будешь, то к ней не заходи. Или по какой дороге, или лесом – говорил: та1к иди... И я слушалась.

К нему, из казанских-то, Наталья Андреевна всё приезжала (она в постриге – монахиня Анна), и позже, когда уж Батюшка заболел, помогала ухаживать за ним. Так она рассказывала: я, говорит, как-то раз, к ночи уж, утомилась, прилегла на печку-то отдохнуть – а меня вдруг как толкнули и говорят: Здесь не спят! Я и подхватилась. Вроде как Ангел разбудил: Здесь не спят... Он все ночи на молитве проводил. Днём-то ведь люди...[62]

– А в келии у него как было?

– Всё просто. Келия крохотная, домик Дунин и без того маленький был, и Батюшка отгородил угол себе за печью. Ничего в келии не было, он всё служебное в чулан прятал. В углу тябло: образ Спасителя в терновом венце и ещё несколько икон небольших. Под ними тумбочка, на ней Крест и Евангелие. Лампадочка у него всё время теплилась, из Казани привозили ему вазелиновое масло. Окошко одно, там столик. Коечка небольшая, а тут – гроб у стены; банки на нём пустые стояли. На полу холстинка. Всё просто... Над койкой на стене в большой рамке под стеклом: вид Санаксарского монастыря. Он мне его перед кончиной благословил. Но я, простите, не сохранила... Он вспоминал, как посвящали его в настоятели: «Как с меня будут спрашивать на Страшном Суде? ведь такой молодой был...» Ещё он завещал нам: «Всегда читайте молебный канон Божией Матери, с призыванием на припевах того святого, в честь кого храм, куда хо1дите. У нас в монастыре так делалось». Он рассказывал, как жил в монастыре, как нёс послушания... Вот рассказывал, что его послали с почтой в город [Темников], я, говорит, пошёл, а весной, в самый разлив. Подошёл к реке. Река бежит, а ему надо через неё идти... Сумку перебросил через реку, перекрестился и пошёл... Ну, я его не спросила, как он перешёл, я была молодая и мало вникала, да и не смела спрашивать, а только слушала, что он говорит...

– А как в лагере в заключении был, ничего не рассказывал?

– Может, и рассказывал да я не запомнила... Помню только, говорил: «Посадят на узенькую скамеечку, а ноги-то не достают до пола... и так сидели часами». Такая была пытка...[63] «А сюда [на вятчину] я, – говорил, – чудесным образом попал. Ехал [на поезде?], у всех документы проверяли, а у меня не проверили».

– Он к епископу Димитрию из ссылки ехал?

– Об этом я не знаю... Но владыку Димитрия Батюшка очень почитал. Он ещё в войну к Владыке [из Соболева] в Яранск пешком ходил: «Утром выйду – а вечером в Яранске» [километров шестьдесят, если кратчайше – лесными тропами]. Владыка там на покое жил. Мы раньше, когда молодые были, часто ходили в Яранск – к преподобному Матфею на могилку. Отец Александр дал нам адрес: «Будете в Яранске, и вот туда заходите ночевать, вас так же примут, как и меня». И к владыке Димитрию на могилку посылал. Там [по адресу] инвалид один жил, он церкви помогал красить. Тоже был строгой жизни... Он оградку Владыке поставил.

– А вот на фотографии, где Батюшка в лесу с топором, и весь такой... оборванный. Он что – так и ходил?

– Так это же он в рабочем... Он об этом не заботился. Что попадётся – оденет... А дрова заготовлять любил. У него запас всегда большой был. Амбар стоял во дворе, полный дров. Любил, чтобы много было. Всё в поленницах, сложено аккуратно. Сам занимался этим. А когда не смога1л сам – нас заставлял, всё равно порядок поддерживался. И ведь он, бывало, когда ослушаешься или что... прямо не скажет, а понять-то даст. Вот случай был: надо было у них в доме полы красить. Я пришла рано, краску развела, давай красить [в келии у него]. Батюшка в комнатке хозяйкиной ночевал, Дуня на печке. Он вышел, увидел меня. «А ты уже красишь?» Я говорю: «Да...» Ничего не сказал, ушёл... Ладно. Я докрашиваю, а у меня краски-то и не хватает! Дуня пришла – и руками разводит: «Сколько краски купила – ещё и на сени должно хватить». Тут я и поняла, что благословения-то не спросила, а работать начала. Краски-то было много куплено, а её не хватило. И ведь вот, ни ругать не стал, ни чего...

А то он меня и испытывал: раз дал что-то, в тряпицу завёрнутое, какую-то вещь, и говорит: «На, похрани». Ну, я домой отнесла, спрятала. Долго у меня лежала. И я думаю: что ж оно – лежит-лежит... А Батюшка мне: «А ну, принеси». И я, не раскрывши, принесла ему. Он при мне холстинку развернул, раскрыл коробочку... «Вот, – говорит, – у меня здесь старинные денежки». Так потом только я додумалась: попытать, наверное, меня хотел – полюбопытствую или нет?

Или вот случай: надо было в доме у него крышу крыть. А у нас здесь в Антоничеве сродственник жил, дядя мой по матери, он это дело умел. Но выпить любил. И как выпьет – нехороший делается. Я Батюшке и подсказала: что вот, дядя крышу-то сможет покрыть, но есть у него такая слабость... Ну, Батюшка его зовёт. Дядя пошёл, дело сладил. А потом идёт от него, улыбается... Пришёл и рассказывает мне: «Он меня вином угостил». Ну, много он ему не подал... а человека-то и расположил к себе. Мне и другим он говорил, я часто слышала: «Не пей вина, не имей пристрастия к деньгам». Строгий был...

Он всегда книги читал, Жития святых, двенадцать книг. Не его книги, а здесь у нас старушка одна жила. И вот, каждый месяц мне послушание – какой месяц, такую книгу я ему несу. Он читает. Месяц прошёл – эту книгу обратно беру, другую несу. Говорил: «Я только ими и утешаюсь». Старушку звали Екатерина Мартемьяновна... Бывало, придёшь с почтой, письмо принесёшь ему; пока он читает и пишет ответ – даст мне Жития святых: «Читай; пока я пишу, а ты читай книжку». Сам мне раскроет и даст. Много он не говорил. Со мной уж, когда понял меня – так стал говорить, рассказывал... внушал мне, как жить. А если человек не близкий, то... «Ну, прощаемся, – говорил, – отдыхать надо». И обязательно угостит чем-нибудь. Самовар не остывал у него. Но много не говорил, нет... А то ещё: читаю книжку... Ну – молодая же, ветер в голове, – а он и спросит: «От кого читаешь?» И я страницу замечу – вот, говорю, на такой-то... «Да я про святого спрашиваю: чьё житие?» Проверял, внимательно ли читаю.

Откуда письма были? Не помню. Столько лет прошло. Из Казани были, там много чад его... Отец Серафим Казанский. Они духовно близкие были ещё с Седмиезерки. Там власти закрывали монастырь, и Батюшка с отцом Серафимом спасли икону Божией Матери, чудотворную. Подменили незаметно на другой список, а чудотворную спрятали. Потом уж отец Серафим, когда в Казань вернулся, достал её. Вот они переписывались. К отцу Серафиму, после кончины Батюшкиной, я в Казань ездила. Он тоже строгой жизни, молитвенник. Но наш отец Александр – грознее был.

Тётя наша в Антоничеве заболела. Воспаление легких. Я к Батюшке. «Тёте плохо». А он мне: «Ничего. Пройдёт». Ладно, пошла я обратно. Тёте хуже. Пошла в другой раз к Батюшке. Прихожу. «Ты что, домой не ходила?» «Да я уж в другой раз иду». Ладно, стал он тогда собираться. Пришли, он пособоровал её и причастил. И вот когда соборовал, мне запомнилось: как он, помазывая, пел: Услыши ны, Боже! услыши ны, Владыко! услыши ны, Святый!.. Я и теперь голос его слышу... А тётя – выздоровела.

Он меня всё, поначалу-то, спрашивал: «Зинаида, ты замуж не хочешь ли?» А я не нашлась, что и сказать. Тогда он и перестал спрашивать. А только всё Жития давал мне читать... Так я и прожила.

Хлеб мама пекла, а я относила Батюшке. Все, у кого что было – хлеб, молоко, – всё носили к нему. А он раздавал – на благословение. Годы трудные были – а жили здесь у нас всё-таки не голодно, сыты все были, по молитвам Батюшки. И почитали мы его всегда как святого... и великого молитвенника. Да, по его молитвам мы и жили, и по его благословению. И теперь вот думаю: чего тогда ни о чём не спрашивала? почему не вникала?.. Да уж не вернёшь.

Следующий случай, записанный со слов Зои Ивановны Китаевой из Санчурска, очень характерен как свидетельство строгого и молитвенного монашеского устроения отца Александра (но ещё и мудрой осторожности, с которой он хранил сокровенную литургийную жизнь и оберегал своих чад и себя от возможных искушений). К нему ради духовной пользы приходили его чада, бывало, что очень издалека. Однажды раба Божия Анастасия, жившая за Волгой (а это порядка ста километров от села Соболева), пришла к Старцу, чтобы исповедоваться и причаститься Святых Христовых Таин. «Она мне рассказывала... Они жили за Волгой, а родина-то здесь у них, и мать её тут в Антоничеве жила. И вот Настя оттоль, из-за Волги, пошла причащаться – к отцу Александру. Она причастилась и говорит: “Я зайду, можно? – к маме, тут недалеко...” А он ей не разрешил. Не дал благословения. Говорит: “Нет. Не ходи к маме. Знаешь, вы сойдётесь, разговоры у вас будут всякие – а ты только сейчас причастилась”. Булочка у него была, кто-то дал, так он эту булочку ей отдаёт и говорит: “Иди с Богом. А маму в другой раз навестишь. А сейчас иди домой”. Она его послушала, пошла домой. Опять туда, за Волгу, где они жили...»

В книге о священномученике Кирилле, митрополите Казанском, говорится, что архимандрит Александр в последние годы жизни признал каноничным избрание Патриарха Алексия (Симанского) и воссоединился с Патриаршей Церковью. Катакомбный период его жизни закончился. Но, указывая на столь значительный факт духовной биографии Преподобноисповедника, исследователь не уточняет время, когда это произошло, и не обосновывает причины. Нам представляется вероятным, что это был 1955 год. И вот почему.

Сохранилось несколько писем архимандрита Александра правящим архиереям Кировской епархии: архиепископу Вениамину (Тихоницкому) и епископу Поликарпу (Приймаку). Первое из них было адресовано владыке Вениамину 22 декабря 1955 года[64]:

«Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Вениамину, архиепископу Кировскому.

Благословите!

Честь имею всепочтительнейше поздравить Вас, Владыко, с наступающим высокоторжественным праздником Рождества Христова и с грядущим новолетием. Искренно от души желаю Вам, Владыко, встретить и проводить эти нарочитые великие праздники в духовной радости, мире и святости. Молю предвечного Богомладенца, чтобы Он, Отец щедрот, оградил Вашу драгоценнейшую жизнь на радость нашу и утешение богохранимого града Кирова.

Ваше Высокопреосвященство, милостивейший архипастырь и отец, прошу Вас слёзно, в чём не откажите моей болезненной старости. Имею я возраст [73 года], и часто бывают сердечные приступы, и если отойду ко Господу в вечную жизнь, то благословите чин погребения совершить монашеский о<тцу> игумену Иоасафу Сычёву[65]. И ещё разрешите [сослужить при погребении?] моему духовному сыну иеромонаху о<тцу> Андронику Киселёву[66], который служит при архиепископе Ювеналии Ижевском. При сем представляю Вашему Высокопреосвященству свою биографию. С юных лет поступил в Санаксарский мужской монастырь Тамбовской губернии в [1901] году. Пострижен в монашество в 1911 году 30 августа. В сан иеродиакона рукоположён епископом Кириллом 8 сентября 1911 года. В сан иеромонаха рукоположён <архи>епископом Кириллом в 1913 году 22 июля. В сан игумена возведён <архи>епископом Кириллом в 1915 году 20 июля. Назначен Синодом в Седмиезерную пустынь с возведением в сан архимандрита митрополитом Кириллом, Казанским и Свияжским, в 1922 году 7 апреля.

В 1928 году был выслан в Соловки[67], в 1934 году получил полную свободу. 16 января 1935 года был назначен епископом Яранским Димитрием в село Сретенское Кичминского района, 5 августа <19>35 года перешёл настоятелем в село Соболево Санчурского района, служил с <19>35 года по <19>37 до 30 ноября. В 1938 году в силу необходимости пришлось поступить в лесхоз Кугу-Какшан Санчурского района [где работал] до <19>52 года[68]. А тут пришёл в полную инвалидность и утешаюсь по обету своих иноческих правил. Простите, Владыко, что Вас безпокою. Жду с нетерпением Вашей милостивейшей архипастырской резолюции. Прошу Вас, Владыко, напишите своих родителей мне, которых я буду поминать на своих правилах. Вашего Высокопреосвященства нижайший послушник архимандрит Александр. 22/XII – <19>55 года.

Духовный отец у меня – протоиерей отец Николай Филимонов[69].

Адрес мой: село Соболево Вотчинского с<ельского> с<овета> Санчурского района Кировской области. Архим<андриту> Александру Уродову».

Последовала ли «архипастырская резолюция» на это письмо и какова она была – нам неизвестно. Владыка Вениамин был уже очень старым, болезненным и в марте 1957 года скончался. Важно другое. Архиепископ Вениамин пребывал на Кировской кафедре с декабря 1942 года. Почему же отец Александр тринадцать лет не объявлял о себе и лишь теперь пишет правящему архиерею своё первое письмо? А то, что оно первое, не вызывает сомнения: весь смысл письма – приводимый послужной список, упоминание о духовнике, адрес жительства, – всё говорит об этом...

Мы связываем появление письма с известным посланием от 10 (23) мая 1955 года святителя Афанасия (Сахарова), в котором он призывает своих духовных чад и всех «непоминающих» войти в полноту общения с Московской Патриархией[70].

Как известно, сам святитель Афанасий решил эту проблему ещё в 1945 году: «Когда... будучи в заключении, я и бывшие со мною иереи, не поминавшие митрополита Сергия, узнали об избрании и настоловании Патриарха Алексия, мы, обсудивши создавшееся положение, согласно решили, что так как, кроме Патриарха Алексия, признанного всеми вселенскими патриархами, теперь нет иного законного Первоиерарха Русской поместной Церкви, то нам должно возносить на наших молитвах имя Патриарха Алексия – как Патриарха нашего, что я и делаю неопустительно с того дня». Но только в 1955 году, окончательно освободившись из мест заключения и поселившись в Тутаеве, святитель Афанасий получает возможность составить послание, которое в виде писем отсылает своим многочисленным духовным чадам, а через них и всем единомысленным с ними. «В настоящее время, – пишет Святитель, – положение церковных дел совершенно не похоже на то, что было при митрополите Сергии. Митрополита Петра [Крутицкого; законного Патриаршего Местоблюстителя], конечно, нет в живых[71]. Помимо первоиерарха поместной Русской Церкви, никто из нас, ни мiряне, ни священники, ни епископы, не можем быть в общении со Вселенской Церковию. Не признающие своего первоиерарха остаются вне Церкви, от чего да избавит нас Господь!» (8, 414–419)

Вот это, дошедшее и до отца Александра (очевидно, через казанских чад), благословение Святителя-исповедника, известного своей духовной близостью и единомыслием со священномучеником Кириллом, митрополитом Казанским, и стало, по всей вероятности, решающим к воссоединению его с Московской Патриархией.

В июле 1957 года на вдовствующую Кировскую кафедру назначен был епископ Поликарп (Приймак)[72] – и вновь отец Александр пишет письмо, вновь приводит послужной список, смиренно свидетельствует о себе.

«Ваше Преосвященство, Преосвященнейший владыко Поликарп.

Благословите!

Священным долгом считаю, Владыко, поздравить Вас с Петропавловским постом. Прошу Господа [чтобы] встретить Вам и [праздник Апостолов] Петра и Павла, и прочих дождаться нарочитых великих праздников, во благо Церкви Христовой и на процветание богохранимого града Кирова, о нас пасомых Вашими святительскими молитвами, на радость и утешение, Вашего мудрого нас хранения [?].

Простите, Владыко, пишу Вашему Преосвященству свой формулярный служебный список. При крещении дано имя мне Георгий Андреевич Уродов...[73] <...> ...но правила свои по обету монашескому исправлял, а в настоящее время от старчества, как имея [76 лет], организм весь разрушается: ноги плохо ходят, заболевание печени, повышенные желудочные кисло1ты, от чего бывают страшные боли. Простите, Владыко, что Вас утруждаю своим плачем, прошу Вас слёзно, по смерти моей будет на Ваше имя телеграмма, в чём, Владыко, благословите чин погребения монашеского совершить о моей душе собрату о Господе иеромонаху о<тцу> Димитрию Роженцову[74]. Если возможно Ваших родителей знать мне для помина, то напишите, я буду очень рад. Простите и благословите меня. Вашего Преосвященства, милостивейшего архипастыря и отца нижайший послушник архимандрит Александр. 11/VI – <19>58 года.

Дорогой Владыко, если возможно получить от Вас письменного благословения. Простите.

Село Соболево Вотчинского с<ельского> с<овета> Санчурского района Кировской области».

Благословение последовало в начале сентября:

«Мир Вам, дорогой отец Архимандрит.

Спаси Вас Господи за Ваше письмо, которое я своевременно получил. Желаю Вам здоровья, сил и всякого благополучия, – а наипаче – спасения души. Против Вашей просьбы касательно о<тца> иеромонаха Димитрия ничего не имею. Но я надеюсь, что Вы ещё много лет будете здравствовать и молиться за меня, недостойного.

Призываю Божие благословение на Вас.

Ваш посильный богомолец Е<пископ> Поликарп».

В то время, как его духовная дочь Зинаида, принёсшая это письмо, читала тут же, на кухоньке, по книжке полагавшееся в тот день житие, отец Александр написал ответ:

«Ваше Преосвященство, Преосвященнейший владыко Поликарп.

Благословите!

Получив Ваше архипастырское письмо, весьма был утешен, что Вы мне посылаете здоровья, а наипаче душевного спасения, а второе, благословляете моему духовному собрату о<тцу> Димитрию по смерти моей совершить чин монашеского погребения над моей душой. Ваше Преосвященство, моя к Вам просьба, если Вашему Преосвященству благорассудится, по смерти моей моё желание послать на Ваше имя телеграмму и денег на помин моей души, если это невозможно, то через о<тца> Димитрия. Мне желательно, Владыко святый, поминать Ваших родителей, этими загробными угодниками я подкрепляюсь. Молитвенно поминаю Вас, Владыко, на всех своих правилах.

Вашего Преосвященства, милостивейшего архипастыря и отца нижайший послушник архимандрит Александр. 16 сентября 1958 года».

Переписку с владыкой Поликарпом отец Александр хотя изредка и немногословно, но поддерживал вплоть до предсмертной болезни; послал ему в молитвенную память две свои фотографии; на обороте одной из них, кроме обязательных в таких случаях фраз, приписал: «снимался в 1952 году, утруждённым от служения в тихой келии», – очевидно, это та фотография, где отец Александр с Крестом и Евангелием... А в одном из кратких, в несколько строк, писем, обращаясь к Владыке «чадолюбивый Архипастырь и отец» и благодаря его за «заботы на посмертное о моей душе поминовение», прибавлял: «я большой пред Вами должник, мне желательно подарить Вашему Преосвященству по смерти моей на молитвенную память жёлтого цвета митру, если она для Вашего Преосвященства будет пригодна. Я очень рад был бы [чтобы] носить Вам этот мой подарок...»

В последних числах ноября 1958 года епископ Поликарп посетил Санчурское благочиние, служил в сёлах Русские Краи, Падерино, Корляки, Роженцово, где оставались действующие храмы. От Соболева до ближайшего из этих сёл – Корляков – чуть более полутора десятка километров; но встречался ли отец Александр с Владыкой? Кажется, нет (Зинаида Александровна Самокаева вспоминает, как отправлял её Батюшка в Корляки с письмом для Владыки); и не потому, что по немощи не мог, а – небезопасно было: вспомним, какие это годы и что архимандрит Александр оставался незарегистрированным священнослужителем на покое; при том что и пастырствовал, и служил, и совершал – всё.

Вот ещё немногое из воспоминаний тех лет:

– Александра Михайловна [монахиня Мария] – она мне тётка двоюродная. И с Самокаевыми мы сродственники: брат женат был на сестре их старшей – Анастасии. Теперь уж покойные... И вот, помню, в войну – муж Вениамин в тридцать восьмом на действительную ушёл, а потом на фронт, я молодая с дитём малым, и больно уж переживала, а Александра Михайловна ходила ко мне – и однажды говорит: «Оля, я тебя сумею причастить, только ты дай мне слово, что никому не скажешь». Я говорю: «Александра Михайловна, я даю тебе слово – и никому не скажу, даже матери родной...» И вот я ходила к ней, причащаться. Отец Александр ночью придёт, весь мокрёшенек – и на печку, переодеться, а мне говорит: «Ольга, ты вот читай, готовься, а я пока там посохну». А я говорю: «Батюшка отец Александр, я ведь не могу читать по-славянски». Он говорит: «Привыкнешь. Читай. Вот на1 тебе Иисусову молитву, Божией Матери, Ангелу-хранителю...» И я читаю, грешница; где дочитаешь правило-то, где и... Что мне было: двадцать с небольшим...

Он очень был аккуратный [осторожный], ведь в то время тоже... прожить надо было. Он умел себя вести. Время-то!.. церкви позакрывали, службы не было нигде. А надо было причаститься. И вот, Александра Михайловна – она собирала нас, готовила. Знали, когда Батюшка придёт. Говели. Правило читали. Все ждали его... По ночам ведь ходил, надо было украдкой. Потихонечку, ночью молились. А война была, горя у всех не знаю сколько... молились со слезами.

Муж Вениамин с фронта вернулся, он всю войну шофёром был, а выбрали председателем колхоза, коммунист. И я всё время ходила к Батюшке, а Вениамин меня не предупреждал никогда [не препятствовал]. «Ходи. Будет время – и я пойду». В пятьдесят первом племянница Танюшка у брата родилась – так Батюшка её крестил и причащал на дому. Брат-то не очень верующий был, так дождались, когда он из дому отъехал – и в ночь привели Батюшку. Да, он вёл себя очень аккуратно, не прославлялся, ничего... Такой был – небольшой ростиком, ласковый, внимательный, он... сам себя заставлял уважать. Вениамин так и говорил: «Понравился мне очень Батюшка... никогда ничего такого он не навязывал»[75]. Вениамин и сам часто провожал [сопровождал] Батюшку из Соболева до Яранска, и в Беляево [к отцу Иоасафу] – возил на подводе. Бывало, Зина придёт, скажет: «Вениамин Михайлович, Батюшку бы надо...», – и они едут. Он ведь всё больше молитве учил. У нас как: что Бог даст!.. А Батюшка говорил: «Нет, не что Бог даст, а надо Бога просить, надо Бога просить, не переставая».

Из Антоничева в Санчурск мы в пятьдесят восьмом переехали. И когда Батюшка умер, мы ездили с Вениамином каждый год на могилку к нему, каждый год, как сейчас вижу... не пропускали. А в семьдесят втором у Вениамина инсульт был, из председателей он ушёл, болел очень, но девятнадцать лет ещё прожил – по молитвам Батюшки. И я Вениамина-то всё просила: «Ты, говорю, выйди из коммунистов, чтобы мне тебя схоронить по-христиански». Ну и он мне что сделал: он взял, ушёл и выписался. И к нему потом приходили... вроде заставить его снова взять этот билет. Но Вениамин не вышел к ним, а я вышла и говорю: «Чего вы его заставляете, он болеет уж сколько лет, так ни один из вас не пришёл, не спросил, как у него и что... а тут сразу пришли». Умер Вениамин в 1991 году. Подготовился по-христиански. И я Бога благодарю... и Батюшку отца Александра. Как он всем нам помог...

А Александра-то Михайловна умерла не в Антоничеве. А в деревушке одной, от Килема1ров недалеко[76]. Там тоже монашки жили, так она в последнее-то время к ним перешла, там и могила её. Она подарила мне акафистник, вот он и теперь со мной. А мне уж восемьдесят семь...

Ещё несколько штрихов к образу Старца, на этот раз как бы со стороны:

– Батюшку я в последние два года застала. Ему молоко носили, и я пришла. Мне было лет тридцать пять. «Ты мне молока носи». Я принесла. Через два-три дня скажет: в такой-то день принести. Мы с ним не советовались, потому что мне всё некогда было. Но помню, что он наказывал мне: «Ты, Поля, не забывай меня, молись, ты здесь молишься, а я там за тебя буду молиться».

– Вы у Батюшки исповедовались, причащались?

– Нет, это он меня туда не допускал. А то я молодая, ещё кому расскажу... Раз зашла, Насте надо было деньги передать: ей для Батюшки из Санчурска, из Сметанина посылали денег, гостинцев, а я носила.

– Там же Евдокия горбатенькая была...

– Евдокия, да. Но уж она померла, в последнее время он Настю взял, из Лопа1норо – деревня от Соболева недалеко. Анастасия Семёновна Васенина звали. Она, ещё когда Батюшка в церкви служил, певчей была. И вот, я зашла – не помню, то ли праздник какой был, то ли правило он читал, – а только он двери мне открыл, в прихожую-то, а в руках у него книжка, – и вижу: сидят три старушки у него. Я это, Настю спросила, Батюшка говорит: «Зайди в ту комнату маленькую, она там». Я зашла. А Батюшка – вслед мне, грозно так: «Настя!» Настя ему: «Батюшка, я разрешила ей, я разрешила!..» Это вот я, значит, не вовремя пришла... Я деньги Насте отдала и тут же назад. Строго меня встретил тогда... Так-то он, когда воду святил дома у себя, так меня всегда приглашал: «Приходи за водой».

– А гостинцы кто передавал?

– От батюшки сметанинского отца Алексия[77] передавали. Павла Ивановна у него была, псаломщица. Старушки, что ходили к нему молиться, про него ничего никогда не говорили. Про него никто ничего не рассказывал. Уже когда он помер, так одна, чадо его, рассказывала, как он их с мужем Иаковом венчал: как водил вокруг аналоя, а тесно было в доме-то, и Яша зацепил там что-то – и упал. Смеялись... А при жизни – разговоров никаких не было, молчали: чтоб не разнесли как солому сплетни-то разные по деревне.

Он и мне, когда молоко приносила, особо со мной не говорил, а только всё: «Поля, молися, Поля, молися». Он мне фотокарточку на память дал: «Я за тебя буду молиться, а ты за меня». Я говорю ему: я не знаю, как за тебя молиться. А он: «Ты так не говори». Конечно, откуда мне было знать – может, за Батюшку как-то по-особому молиться надо? Потом он мне дал ещё на память лоскуточек ситцу. Чтоб поминать... А тётка моя, Евдокия Андреевна, ходила к нему, она монашкой считалась, в Соболеве в другом конце жила; она овдовела, а корляковский батюшка отец Димитрий её посвятил [постриг в монашество]. Она ходила к отцу Александру – беседовать по-духовному. И вот я тётю Дуню спросила: мне, говорю, дали матерьялу, Батюшка дал, так как молиться-то? А она говорит: «Мать Агафья, отец Андрей...»

Бывало, принесу ему молоко или там деньги – он сам не брал, а всё Настя забирала. Однажды я пришла, а он молился – и вышел из своей комнаты, во всём чёрном одетый и чёточки в руках... Я деньги Насте отдала – и обратно.

Да, он нас туда не допускал. А вот жил в Соболеве Геннадий (он уж лет шесть [то есть в 1996-м] как помер), вот он много знал. Но он и после кончины Батюшкиной – ни с кем про него не разговаривал, всё молчал. К нему (Геннадию), когда живой был, монастырские откуда-то приходили – выспрашивали про отца Александра. Но он, говорят, ничего им не сказал.

К великому сожалению, от тех предысходных лет дошло до нас лишь единственное письмо Преподобного отца, в котором он, не таясь, приоткрывает свой тихий и благодатный внутренний мир. Это письмо к духовному другу, соузнику и сотаиннику – иеросхимонаху Серафиму (Кошурину).

«Милость Божия буди с Вами!

Многоуважаемый мой Авва отец Серафим! Первое моё пожелание – желаю Вам быть здоровеньким, наипаче душевного спасения. Неоднократно прочитав Ваше письмо, весьма рад был, что Вы приняли такое путешествие по главным святым местам. Мне представляется, будто и я с Вами путешествовал, как Господь удостоил меня в юных летах пятнадцатилетним юношей путешествовать в Киев. Вышел с родины [13 января в 1898 году и до 20 апреля] четыре месяца паломничал пешком, начиная с Задонского монастыря, а потом Воронеж, по пути – Ахтырский женский монастырь. В Лубны – ко святителю Афанасию, в Белгород – ко святителю Иоасафу, потом в Переяславль – ко святителю Макарию, в Чернигов – ко святителю Феодосию, потом в Киев – во святую Богосозданную Печерскую Лавру и в прочие киевские монастыри, которые и Вы посещали. Также и в Москве был в Кремле и на служении Святейшего Патриарха Тихона в храме Христа Спасителя, где удостоился принять от него благословение.

Так мы с Вами счастливцы на сей святой земле. Господь удостоил нас с Вами быть в вечном блаженстве нераздельными. Еще приношу Вам великую благодарность за Ваши заботы обо мне, больном старике, и дорогие подарки, и гостинцы. Я Вам посылаю: подрясник, – носите его на доброе здоровье, также ряску, пару белья, грибов, сушёной малины, солоду для кваса, – пейте на доброе здоровье; просфору Вам, Домнушке и Марии. Шлю благословение Божие – прощальное – Вам и прочим духовным чадам нашим: Домнушке, Марии, если возможно мат<ушке> Варваре, м<онахине> Иувеналии, Тихону Ивановичу, Ивану Михайловичу Горшкову, Анне Барановой, мат<ушке> Вере, м<онахине> Ангелине и всем прочим знающим нас. О себе пишу Вам – здоровье моё по уклону к праотцам, к чему и готовлюсь. 29 мая сего года в среду в час ночи в тонком сновидении видел митрополита владыку Кирилла в ряске, в клобуке, очень благодушным. Сказал мне: поедем. Подъехал один, сидя на тарантасе с впряжённой парой коней величественных, и сказал мне: садись. И поехали мы с ним к озеру нашей пустыни Седмиезерной. И ехать нельзя по случаю разлива, и я коней выпряг и пошёл с ними к задним воротам. Открыта была только калитка, и мне пришлось с этими конями идти в калитку, и чуть меня они не затоптали. И прошёл благополучно, и кони исчезли, и иду мимо номеров, где жили временно дачники, и вдруг подбегают две монашенки – мать Виталия и мать Евдокия[78], как они обе в ссылке владыке Кириллу служили[79], и, ведя меня под руки, запели – осьмаго гласа 8-ю песнь, Осмогласник: «Мусикийским орга1ном согласующим и людем безчисленным, покланяющимся образу в Деире»...[80] Конец сновидения. Второе сновидение в эту ночь 29 мая в четыре часа утра: видел владыку Германа Ряшенцева[81], Вы его знаете, он обнял меня, и я с ним прощался и очень плакал, и сказал ему: больше мы с Вами, Владыка, не увидимся. Сон кончился. Пишу Вам эти сновидения, дорогой мой Авва, эти святители передали мне из загробной жизни великое утешение и надежду на будущее пребывание. Я считаю после их посещения меня, грешного, особенным возрождением, подкрепляющим меня в немощах моих, я считаю себя счастливцем, живу при такой тишине и благодушии. Вам скажет всё податель сего письма насчёт помина. Я записал себя о здравии, владыку Кирилла и епископа Димитрия – у Сергия Троицы – на вечное поминовение. Если Владычице угодно будет, желательно и в Почаеве записать. Отца архимандрита Августина и себя, по смерти моей, если не придётся меня отпеть дома, то отпойте, где Вам благорассудится[82]. А землицу привезёте на мой прах. Помин делайте о моей душе на Ваше благоусмотрение. Простите. Ваш горячо любящий о Господе сомолитвенник архимандрит Александр. 25 августа 1958 года.

Добавляю: Вы были у Сергия Троицы, может, запомнили, как звать наместника Лавры, напишите, мне необходимо его знать имя»[83].

В этом замечательном письме нам особенно важны, прежде всего, те посещения, коих удостоился отец Александр. Они укрепляют нас в убеждении, что он до конца дней остался верен своему великому духовному наставнику – святителю Кириллу и всем тем, кто до самыя смерти были столь же несгибаемыми пред грозным апостасийным испытанием. Не будем забывать, что в те годы священномученики Кирилл, Герман и тысячи с ними пострадавших – были для властей мiра сего «врагами народа, контрреволюционными представителями паразитических классов». Понятно, почему и это, и подобные письма передавались не иначе как из рук в руки («Вам скажет всё податель сего письма...»), хотя и такой способ был отнюдь не безопасен. И если, несмотря ни на что, отцу Александру необходимо было вот так, не скрывая имен, поведать своему авве и сомолитвеннику, иеросхимонаху Серафиму, о сих благодатных посещениях, – это тем более свидетельствует, что для них обоих имена эти были дороги и святы.

А затем, чрезвычайно значима вот эта его неоскудевающая потребность в молитвенной связи: как с живыми, так и отошедшими в иной мiр. Как удивительна его фраза из предыдущего письма епископу Поликарпу с просьбой сообщить имена усопших родителей Владыки для молитвенного поминовения: «этими загробными угодниками я подкрепляюсь»... Так сказать мог только тот, кто был в непрестанной (1 Сол. 5, 17) молитве, для кого молитва была воистину дыханием, кто, немощствующей плотию пребывая здесь, на земле, духом был – небожитель[84].

А Господь уже призывал его. Обострились болезни, сам Старец пишет об этом 13 (26) июня 1961 года епископу Поликарпу: «Сообщаю Вам, Владыко, о своей тяжёлой болезни. 1-е, желудочные сильные повышенные кисло1ты, промываю через день сам, имею зонд свой, только тем имею себе облегчение от боли; 2-е заболевание – печень; 3-е, застои желудка и сердечные припадки; ноги имеют опухоль, так что весь организм разрушается. И сам телом ослаб. Дни мои учтены, нужно ждать с готовностию смертнаго часа. О смерти моей будет сообщено Вашему Преосвященству. Простите, что я Вас безпокою, но моё такое положение: близкие мои иерархи все далеко от меня живут, но благодарю Отца щедрот, что мои духовные чада молятся за меня, я их не забываю. Если можно, напишите о своём здоровье. Простите и благословите, Вашего Преосвященства многомилостивейшего архипастыря и отца нижайший послушник архимандрит Александр».

На это последнее письмо он ещё успел получить от Владыки ответ:

«Мир Вам, дорогой наш отец Архимандрит.

Спаси Вас Господи за память обо мне грешном, недостойном. Ваше любезное письмо получил сегодня, – очень Вам благодарен. Сочувствую Вашему временному нездоровью. Дай Бог Вам, дорогой отец Архимандрит, претерпеть это испытание. Молюсь о Вашем здравии.

Призываю Божие благословение на Вас. Да хранит Вас Господь с Пречистою Своею Матерью.

Посильный богомолец Вашего Высокопреподобия – Е<пископ> Поликарп».

Вспоминает Зинаида Александровна Самокаева:

– Он в последнее время к нам сюда не ходил, мы сами его навещали. От телесных немощей страдал он очень. Но духом был бодр, весел даже. И никогда не жаловался на болезни свои. Бывало, спросишь его – он отмахнётся: «А!.. я живой мертвец». И только однажды, помню, когда желудок промывал, признался: «Адские боли...» Но всё терпел, ни звука мы от него не слышали.

Он в церковь не запрещал ходить. Мы в Сметанино ходили, там отец Алексий служил. Но Батюшка остерегался его, не доверял. Время-то какое было... Могли же и священники [зарегистрированные] донести про него, что тайно служит. Всё под секретом было. Вот у отца Алексия псаломщица и просвирня Павла Ивановна, так она ходила к Батюшке советоваться – и никто не знал. Знали только, что она гостинец какой, рыбки посылала ему. И всё. А двоюродная сестра наша там же в Сметанине у отца Алексия регентом была – и мы не говорили ей, что ходим к Батюшке причащаться. И что он к нам в Антоничево ходил – не знала она. Мы понимали, как надо остерегаться – берегли Батюшку. Отец Алексий, помню, спрашивал меня: «Как там отец Александр живёт?» Может, он попытать захотел чего, не знаю...

Последнюю Пасху [в 1961 году] служил Батюшка, и я была у него. Нас трое было: Наталья Андреевна [монахиня Анна], Настя и я, грешница. Мы с вечера отдохнули маленько, а Батюшка не ложился. Акафист Живоносному Гробу дал нам читать. Мы по очереди читали. А в ночь он начал службу. Дал нам по иконке в руки, сам с Крестом. Голос у него сильный, но громко-то не пел, а потихонечку. Тут особо не попоёшь, тем более ночью, слышно всё. Батюшка в митре, в облачении, такой радостный... И мы с ним христосовались... Этого уж не забыть.

– Зинаида Александровна, и всё же такой вопрос: в чём причина его тайного служения? Тогда, в тридцатые годы, много церковных разделений было. А Батюшка наш митрополита Кирилла Казанского очень ведь почитал... Но вот, после войны, начали открывать храмы, священников не хватало – а он так и не вышел на открытое служение. Почему?

– В таких делах я неграмотная. Тогда и в наших глухих местах спорили: кто Церковь, кто не Церковь; кто кого чтёт, кто не чтёт... Я в эти вопросы не вникала. Знала Батюшку – мне и достаточно. Знала: плохому он не научит. Но один случай хорошо помню. Это незадолго перед Батюшкиной кончиной. Я почту носила, а там у нас в Колотове [деревня, где почтовое отделение] муж с женой жили, у них двое детей. Они религиозные были, а в церковь не ходили, браковали батюшек [не признавали]. И вот они меня против Церкви смущали. Они мне говорили так: «Когда Патриарха Тихона арестовали, то он попросил разрешения сказать слово, и ему разрешили. И он вышел на ступеньку и сказал: “Кто последует этой власти – анафема да будет!”» Они, безцерковники-то [не признававшие Московскую Патриархию], говорили мне, что [митрополит] Сергий... как бы сам, патриаршество-то... что он встал самовластно... я не умею, как сказать. Вот они мне это всё внушали. В нашем углу много было таких людей, да и до сих пор они есть. И я всё это Батюшке пришла и сказала. А он мне говорит: «Больше к таким не ходи. А то сманя1т». И я перестала туда ходить. И ещё прибавил: «В церковь ходите до конца. Я это всё на себе испытал». И вот мне думается, что преподобный Александр всё это знал; может, он и сам сомневался, но ничего не говорил, а когда убедился, то и сказал: «Ходите в церковь до конца, я на себе испытал». Вот его завещание в последние годы жизни. Тут, по моему рассуждению, и есть секрет его тайного служения: вначале он тоже, может, сомневался, а когда убедился – то его уж застигли старость да болезни... Так он и остался тайным служителем в нашем глухом углу.

Последнюю Литургию он служил в Ильин день [20 июля по церковному календарю], и такой был радостный, величание пел: Величаем тя, святый пророче Божий Илие, и почитаем еже на колеснице огненней преславное восхождение твое... Это мне Наталья Андреевна рассказывала. Батюшка, верно, предчувствовал последнюю болезнь свою, потому что именно к этому дню Наталью Андреевну из Казани вызвал. Литургию когда закончил, уж рассвело. А хозяйка-то [Настя] и говорит: «Я в лес по грибы пойду, благословите». А Наталья Андреевна осталась. Батюшка ей: «Я тебе много всего расскажу...» И пока прибирался [после служения убирал всё в чулан] – тут его и ударило, парализовало правую сторону. И когда мне сообщили и я пришла, там уже отец Димитрий [духовник] у него сидел.

Я на1 день уходила домой, у меня днём-то работа [почту разнести], а на ночь шла к Батюшке – при нём быть. Так нас при Батюшке четверо было: Настя-хозяйка, Наталья Андреевна, старушка соболевская Варвара (она близкая была) и я. Он после первого-то удара ещё отошёл, ещё сам передвигался, но был слабенький, в последние дни мы его под руки водили. А уж когда второй ударил...

Телеграммы о кончине своей Батюшка сам заранее заготовил: кому какую подать, – мне оставалось число поставить. И денег дал. Телеграммы у меня лежали – в тетрадке его рукой написаны, – а потом он скажет: «Принеси», – я несу ему, он проверит. Может, меня проверял, а может, вносил какие поправки. Проверит – и отдаст мне тетрадку. Говорил: «Телеграммы подавай на центральной почте [в Санчурске]». Я уж потом только поняла, почему так сказал.

Он ведь какой был: не хотел никого обременять. Он у медички-то соболевской справку просил – о смерти своей, за1живо. Болезни все известные... Чтоб только дату Насте оставалось проставить. Не хотел для нас лишние хлопоты. Но не заладилось с медичкой-то. Батюшка мне говорил: «Я ходил к ней, справку просил – не дала».

А всё служебное он в Казань завещал. Так всё и исполнено. Наталья Андреевна, она чадо его ещё по Седмиезерке, и она всё увезла – к отцу Серафиму. Антиминс, чаша, облачения, иконы, что от Батюшки остались, – всё там, в Казани.

Очень он любил петь «Совет превечный»[85]. И перед кончиной уже – мы все четверо вечером собрались, а Наталья Андреевна, Настя да и Варвара – они певчие были, и запели тут же, при нём, и Батюшка подпевать стал... а я смотрю: у него слёзы... Совет превечный открывая Тебе, Отроковице, Гавриил предста, Тебе лобзая и вещая... «Когда умру, – сказал, – вы мне вот так спойте».

13 августа [по церковному календарю], за день до кончины, у него случился второй удар. И он уж на койке лежал – вот только сутки эти последние. И то: попросил, мы его посадили, – и он письмо начал писать отцу Серафиму. Два слова написал – и больше не смог. Мы так эти слова недосказанные и отправили, Наталья Андреевна увезла... Из сознания он не выходил до последней минуты. Он говорил нам: «Вы за меня молитесь, а я, если получу милость от Господа, за вас буду молиться... Записки свои – о здравии и об упокоении – все кладите мне в гроб... А на третий день – меня откроют; вы по пять поклонов Богородице положите – и вам на меня дадут поглядеть». Кончина его была тихая... Он говорил: «Надеюсь на Царицу Небесную – Она не оставит». Когда умирал, всё крестил вокруг, благословлял. Дыхание тяжёлое было. А потом всё тише, тише... и спокойно отошёл. Мы у одра с зажжёнными свечами стояли – он так завещал: «Душу надо провожать со свечами». Кончина была в девять вечера, накануне Успения Божией Матери.

Одевали Батюшку, как он завещал: «Будете одевать, дайте мне приложиться к каждой одежде». [То есть, как священник облачается.] Евангелие Наталья Андреевна начала читать. А я в ночь пошла, лесом – подавать телеграммы; Варвара немного проводила меня. Покуда до Сметанина дошла – утро, там служба началась, отец Алексий служил, а ему конверт от Батюшки: что написано было, не знаю, – и двадцать рублей денег. Отец Алексий в алтаре был, я подошла сбоку, он перекрестил письмо, взял. А потом вышел и огласил, что такой-то вот Батюшка, архимандрит Александр, скончался. А я пошла дальше – до Санчурска. И вот ведь... искушение у меня там: архимандрит – и слова такого не слыхали ведь [то есть на почте, телеграфистки], пошли спрашивать. Не зря он сказал: на центральной почте подавай, – если бы у нас где [в Колотове или в Вотчине – в почтовых отделениях], то не знаю, что и было бы... Он и на кресте своём сам себя надписал. А гроб-то – это ведь второй. Первый-то сделали – а он ему мал. Забыли там или что, про митру-то... Батюшка примерился – короток. Он его и оставил... Тут как раз Евдокия померла, её в тот Батюшкин гроб и положили. А уж новый, второй [что стоял у него под банками], это уж Батюшку я, грешница, обмеряла: он на койку лёг, вытянулся. А ты, говорит, меряй. И сказал, сколько на митру прибавить... Алексей Иванович, плотник в Антоничеве был, хроменький, тоже ходил к Батюшке, он сделал гроб.

Хоронили отца Александра на пятый день, потому что владыки Поликарпа дома не было, он на Успенье где-то на приходе служил, и ждали благословения от него. А на третий мы, которые близкие-то, утром рано зашли, положили по пять поклонов с молитвою Богородице – и отец Димитрий нам возду1х с лика Батюшкиного открыл. Лежал Батюшка, как живой...

А народу на похоронах было – много, очень: со всех окрестных деревень приходили. Отпевали-то возле дома, напротив церкви соболевской, игумен Димитрий отпевал. А до кладбища несли на руках... И вот мне наши, антоничевские, муж с женой (они ещё к Александре Михайловне в избёнку молиться ходили и знали Батюшку), они мне рассказывали: шли и шли мы утром на похороны, а идти-то надо мимо кладбища, лес пройдёшь и – туда Соболево, а кладбище по правую руку остаётся. И вот они мимо кладбища-то идут – и слышат: там пение... и пение такое дивное! Они к кладбищу свернули, думали, что уже хоронят, пришли – а там никого нет. Они тогда в Соболево пошли, к дому Батюшкиному подходят – и вот как раз отпевание началось.

Через месяц после кончины архимандрита Александра епископ Поликарп запросил у благочинного Санчурского района протоиерея Леонида Медведева сведения о покойном, но никаких сведений собрать отцу благочинному не удалось; даже священник ближайшего к Соболеву действующего храма – протоиерей Алексий Бородин, которого «запрашивал по этому вопросу» благочинный, отвечал ему, что «покойного о<тца> Александра не знает». И только духовник усопшего Старца игумен Димитрий (Роженцов) составил для Владыки кратенькое, на двух листках, «Жизнеописание...», которое отец благочинный приложил к своему рапорту. Бо1льшую часть «Жизнеописания...» занял послужной список архимандрита Александра, епископу Поликарпу уже известный. От себя же игумен Димитрий добавил для Владыки немногое:

«...Жил [архимандрит Александр] на покое, имел свой дом, занимался душеспасительной жизнию и поучал верующих ко спасению души. И был великий молитвенник, имел любовь к человекам. По великим праздникам служил Литургию, часто причащался Христовых Таин. 20 июля 1961 года служил Литургию[86], как хорошо, радостно пел и читал, всё уже окончил, обед был приготовлен, [архимандрит] Александр вышел в чулан... и там его ударил паралич в правый бок. 13 августа ударил второй раз паралич. 14-го помер в девять часов вечера тихой христианской кончиной[87]. [17-го] вечером была всенощная, утром 18 августа с девяти часов отпетие, монашеское, полное, как всё полагается, с певчими, после отпетия панихида. Народу было очень много, на руках несли до кладбища, более версты...

Скончался дорогой мой друг и собеседник архимандрит Александр, вечная ему память».

На рапорте отца благочинного епископ Поликарп наложил резолюцию о необходимости составления некролога для Журнала Московской Патриархии. Но в печати некролог так и не появился, и был ли он составлен – неизвестно.

Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох... (2 Тим. 4, 7) Те, кто знал Преподобного отца, кто слышал его, кто был с ним рядом в эти долгие и трудные годы, сберегли для нас его образ – немногие простые слова... Нам, ныне живущим, – назидаться от них, укрепляя веру, ибо мы точно так же призваны свидетельствовать мiру о Христе и Его Церкви.

– Батюшка наш отец Александр!.. Так я же знала его очень мало, бывала у него в доме всего немного – маменька наша к нему ходила, и нас стала брать. Он говорил с нами о Божественном... Его больно-то никто и не видал никогда. Звание у него было высокое – архимандрит... А тут вот гонение-то пошло, мы тогда были ещё пацаны, мы ещё ничего не соображали – а он к нам попал как ссыльный, его после лагеря ссылали... Так он и жил у тёти Дуни, вот она сначала просвиры пекла, когда он служил-то в церкви; но тут эта партия-то пошла, и всё заглохло. И она, тётя Дуня, у неё дом небольшой был, и она его приютила. И вот он жил подаянием, и людей принимал, которые к Богу стремились, и службу правил по-тихому, и крестил, и отпевал... А после кончины его – тогда народу было на селе много, – как придём на кладбище, так все ютились возле его могилки: придём, споём панихидку, помянем его, земельке поклонимся, поцелуем... А вот когда к живому-то приходили, то, бывало, поговорит немного и: «Всё, беседа окончена, беседа окончена!» Так потом вошло в поговорку: всё, беседа окончена, как отец Александр говорил, всё, идите, окончена беседа, – так многие говорили, подражая ему. Конечно, он был большой человек, – и ведь это же всё не просто так?.. С других деревень ходили к нему. Отовсюду ходили. А он – как в затворе, как в затворе... Он долго не держал приходивших: «всё, беседа окончена!» Несколько слов скажет – и всё. Болтовни не любил.

Когда он умер, мы все, кто знал его, мы все его поминали. И в записках подавали, и дома в молитвах – мы все его поминали. Здесь [в Йошкар-Ола] я с 1967 года. Его везде здесь чли [почитали]. И мы все молили Бога, за то что у нас такой пастырь был; и на кладбище все к могилке его ходили, панихиды пели... мы пели хорошо, у нас бабы такие были!.. На его могилке сначала панихиду споём, а после уж расходились по своим могилкам. У него в первую очередь. Все тут сходились. Свечей, свечей наставишь, все идут и все свечи на его могилку ставят. А какой он страдалец был!.. Всё переносил на себе, всё переносил без звука, никто ничего не слышал от него, всё переносил... Нет, у Бога ничего не пропадает, как-нибудь да выясняется. Вот я неграмотная, четыре класса кончила, у меня и грамоты нет – а мы все его чли, как могли, от души...

А та девчушка двенадцатилетняя, которая с подругой пришла к Батюшке вербу святить, теперь, спустя пятьдесят лет, вспоминает:

– После его кончины было. Я замуж вышла, и двое деточек народились. И снится сон. Отец Александр. Он ворота открывает, с улицы. И говорит: «А вы венчанные?» Я говорю: Да. «А деточки у тебя крещёные?» Я говорю: Да. – И тогда он мне голову наклонил и перекрестил её, и прочитал молитву, только я не запомнила, какую. Мне лет двадцать пять было... И вот, благодарю Господа Бога, жизнь прожили мы с мужем в согласии, и деток ещё нарожали, и вырастили, и внуки есть... так сильна была Батюшкина молитва.

 

 

Дни памяти преподобноисповедника Александра

 

14 (27) августа – блаженная кончина

5 (18) сентября – обретение мощей

 

Тропарь, гл. 5

В страданиях веры ради Христовы мужески подвизаяся,

изгнание, заточение и лишения претерпел еси,

сего ради светильник премудрости Божия явился еси.

Мы же яко исповедника тя почитаем,

Александре преподобне,

и умильно взываем ти:

Господеви молися о спасении душ наших.

 

МОЛИТВА

О Христо́в испове́дниче, ве́ры Правосла́вныя необори́мый ревни́телю, преподо́бне о́тче наш Алекса́ндре! Ты, от ю́ных лет Сладча́йшаго Го́спода Иису́са и Це́рковь Его́ возлюби́в, ве́лие дерзнове́ние моли́твенное, я́ко дар с Небесе́, стяжа́л еси́. Ты, избра́нник Пречи́стыя Богоро́дицы быв, во оби́тель Санакса́рскую всели́лся еси и, до́брыя по́двиги зде подъя́в, смире́нными труды́ и кро́тким нра́вом угоди́л еси́ Го́сподеви. Но многомяте́жным похоте́нием плотска́го ра́зума, та́кожде и от преткну́вшихся бра́тий твои́х, в час лю́тых гоне́ний на Русь Святу́ю и Це́рковь Правосла́вную преда́н еси́ был в поруга́ние супоста́том, ненави́дящим Христа́ и всех ве́рующих в Него́. Ты же, безро́потно вся претерпе́в, в ра́дости духо́вней моли́твы ко Го́споду я́ко Еди́ному Судии́ возноси́л еси́ за гоня́щих тя. И был, да́же до после́дняго часа́ твоея́ многотру́дныя жи́зни, стро́гий наста́вник мона́шествующим, лю́дем же всем па́стырь ре́вностный и любвеоби́льный. И ны́не, испове́дниче Христо́в и слуга́ Пресвяты́я Богоро́дицы преизря́днейший, о́тче наш Алекса́ндре, пода́ждь нам ру́ку по́мощи, мо́лим тя со усе́рдием мно́гим, воздви́гни нас из глубины́ грехо́вныя, обрати́ нас, пригвожде́нных ко сласте́м ве́ка сего́, на путь ко взыска́нию блаже́нств го́рних. Ве́руем, до́брый па́стырю наш о́тче Алекса́ндре, я́ко предстоя́ Престо́лу Вседержи́теля, при́сно явля́еши любо́вь твою́ к нам, зде пребыва́ющим, непреста́нными о нас твои́ми хода́тайствы. Сего́ ра́ди в покая́нии, со слеза́ми припа́дающе, мо́лим тя: всели́ в сердца́ на́ша любо́вь, е́юже к Бо́гу и бли́жним в житии́ твое́м преиспо́лнен был еси́, укрепи́ в нас ве́ру Правосла́вную, благоче́стие и́скреннее, братолю́бие нелицеме́рное, да твои́ми моли́твами провожда́еми, дости́гнем и мы блаже́ннаго пребыва́ния во Ца́рствии Небе́снем, иде́же вку́пе с тобо́ю восхвали́м Пресвяту́ю Тро́ицу: Отца́ и Сы́на и Свята́го Ду́ха, во ве́ки веко́в. Ами́нь.

Источники

1. Аверкий (Таушев), архиеп. Руководство к изучению Священного Писания Нового Завета: Апостол. СПб., 1995.

2. Акты Святейшего Тихона, Патриарха Московского и всея России, позднейшие документы и переписка о каноническом преемстве высшей церковной власти, 1917–1943 /Сост. М. Е. Губонин. М., 1994. С. 190, 291, 636.

3. Архив Рождество-Богородичного Санаксарского монастыря.

4. Дамаскин (Орловский), иером. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Кн. 2. Тверь, 1996.

5. Дамаскин (Орловский), иером. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Кн. 3. Тверь, 1999. С. 19–21.

6. Журавский А. В. Во имя правды и достоинства Церкви: Жизнеописание и труды священномученика Кирилла Казанского. М., 2004. С. 199, 214, 218–230, 739.

7. Ильинский В. Поездка на могилу адмирала Ф. Ф. Ушакова //Машков В. А. Адмирал Ушаков: Материалы и документы. СПб., 1998.

8. Молитва всех вас спасет: Материалы к жизнеописанию святителя Афанасия, епископа Ковровского /Сост. О. В. Косик. М., 2000.

9. «Обновленческий» раскол: Материалы для церковно-исторической и канонической характеристики /Сост. И. В. Соловьев. М., 2004. С. 249.

10. Регельсон Л. Трагедия Русской Церкви, 1917–1945. М., 1996.

11. Русская Православная Церковь и коммунистическое государство. 1917–1941: Документы и фотоматериалы. М., 1996.

12. Серафим, иером. Первый Всероссийский съезд монашествующих 1909 года. Воспоминания участника. М., 1999.

13. «Совершается Суд Божий над Церковью и народом русским...» //Богословский сборник. Вып. 12. М., 2003. С. 285.

14. Тамбовские епархиальные ведомости. 1912. № 21.

15. Тамбовские епархиальные ведомости. 1916. № 14–15.

16. Цыпин Владислав, прот. Русская Церковь (1917–1925). М., 1996.

Список сокращений

АССР – Автономная советская социалистическая республика

ВЦИК – Всероссийский центральный исполнительный комитет

ВЦУ – Высшее церковное управление

Госфонд – государственный фонд

ГПУ – Государственное политическое управление

ГУЛАГ – Главное управление лагерей

КГБ – Комитет государственной безопасности

Концлагерь – концентрационный лагерь

МГБ – Министерство государственной безопасности

НКВД – Народный комиссариат внутренних дел

ОГПУ – Объединённое государственное политическое управление

ОСО – Особое совещание

ОЦР – отдел центральной регистрации

Политбюро – Политическое бюро

ПП – полномочное представительство

РАО – районное административное отделение

РИК – районный исполнительный комитет

РПЦ – Русская Православная Церковь

РСФСР – Российская советская федеративная социалистическая республика

СНК – Совет народных комиссаров

ССР – советская социалистическая республика

СССР – Союз советских социалистических республик

ст. – статья

УК – уголовный кодекс

УНКВД – Управление народного комиссариата внутренних дел

УСЛОН – Управление соловецких лагерей особого назначения

ЦК – Центральный комитет

Фотоматериалы